Header image
line decor
line decor

 

 

 
 
Интервью с Алексеем С. Нилоговым
Сайт www.nietzsche.ru, 30 апреля 2005 г.


Беседовал Дмитрий Фьюче

Сплошной ressentimentПередо мной лежит книга, на обложке которой написано «Сплошной ressentiment (тенью странника)» и запечатлён молодой человек, сидящий в позе со­временного мыслителя, ка­жется, … на унитазе. Книга посвящена автографу Сергея Александровича Шаргуновасовременного молодого писателя, лауреата премии «Дебют».
Передо мной сидит автор этой книги, Алексей Сергеевич Нилогов, студент философского фа­куль­тета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова (спецот­деление). И в начале интервью я хочу привести несколько мне особенно понравившихся эгоафоризмов на­шего сегодняшнего гостя (эгоафоризм, по его словам, это афоризм о себе и для себя):

«Я не исследователь, а естествоиспытатель, ибо лишён систематического мышле­ния»;
«Я счастлив, когда не могу себя предвидеть»;
«Я пришёл в этот мир для того, чтобы разрушить его своим несовершенством»;
«Вся предшествующая философия суть большой комментарий моего Я»;
«Люди жаждут сохранить независимость, чтобы иметь возможность отдаваться»;
«Я начинаюсь там, где мне не видно конца»;
«Оставить себя я могу лишь наедине с самим собой»;
«Моим уделом должна стать просветлённая УСТАЛОСТЬ»;
«Я есмь транс-дискурсивный эклектик»;
«Ницше есть моё отхожее место»;
«Очиститься от скверны душевных переживаний»;
«Распластавшись в собственной индивидуальности»;
«Постоянная настройка мотивации»;
«Скучно с теми, у кого основания превосходят следствия»;
«Существуют мысли, на которые нельзя даже сослаться»;
«Не в наших силах побороть томление духа, но наши потребности превосходят возмож­ности своей реализации»;
«В начале было слово “фальстарт”»;
«Будущее – за проигрышем».   

Д. Ф. В своей книге «Сплошной ressentiment» ты делаешь совершенно чудовищ­ные за­мечания в адрес Ницше. Не спрятана ли за ними твоя любовь к нему?

А. Н. Главное – это избрать правильный метод, чтобы не раскидываться словами просто так.

Д. Ф. История твоего знакомства с Ницше? Ты прочёл все работы или что-то выбо­рочно? И вообще, как тебе дался твой разговор с Ницше, как ты поговорил с ним?

А. Н. Сначала я познакомился с ним как со стереотипом, включая и связь его имени с фашистской идеологией. А потом начал читать, начал с «Еcce Нomo». Дальше – «Так говорил Заратустра», и, наконец, все остальные основные произведения. Он захватил меня своей мане­рой философствования, поскольку ни с чем подобным я ни разу не встре­чался. И хотя с афоризмами я, разумеется, был знаком, но это были скорее сентенции на некие житейские темы. Форма же ницшевского афоризма выделяется особо, афоризм Ницше под стать ницшеанству – ницшеанский, «ницшеанствующий».

НицшеД. Ф. Название книги «Сплошной ressentiment» и её подзаглавие «тенью стран­ника» напрямую указывают на Ницше как на соавтора. Тема «Ницше» проходит красной нитью сквозь весь текст, а полемика с ним, обращение к нему составляют добрую половину повество­вания. Как это понимать: как отклик, как рецензию, как противопоставление, как магнит, как молот, как что? Ты нападаешь, пародируешь или смотришь со стороны?

А. Н. Ницше здесь не столько красная нить, сколько красная тряпка. А тема ressentiment’а, на мой взгляд, является квинтэссенцией философствования как такового. Любое философствование – это уруинивание предшественников, чтобы на руинах их «мысли» создать нечто новое (хотя в последнее время «принцип руин» отрицается как по­стмодернистский принцип – здесь мы имеем дело с уруиниванием самого «принципа руин»). Моей книгой заимство­вана доброжелательная форма, а не содержание и не пафос ницшевского философствования (всё ещё впереди?). В этом смысле книга ревнует к фи­лософии, к стилю философствования против Ницше, против его монополии на такой спо­соб философствования. Так реактивно, так взрывоопасно Ницше писал только в своей «Воли к власти». Моя же манера больше деструктимонная, основанная на постулате о деструктивной этимологии слова.

Д. Ф. Давай сначала поговорим о книге, а затем вернёмся к Ницше. В твоём тексте ог­ромное количество новояза. Он буквально наводнён выдуманными тобой словами и иг­рой с языком.

А. Н. Да, именно игра с языком, игра в язык, а не пресловутые языковые игры, ко­торые общеприняты в философии, преобладают в книге. «Мой стиль – русский язык», по­этому я без­ответственен за своё словотворчество. К тому же это подспудная попытка пе­реиграть извест­ный принцип бритвы Оккама (запрет на умножение сущностей без необ­ходимости), ведь не­реализованные сущности как раз и умножают рессентимент, способ­ствуют накапливанию злобы и мстительности и могут выливаться в нечто особое, что, вы­рвавшись на свободу, уже ничто не остановит – даже ничто. Я не хотел бы, чтобы фило­софская мысль была ограничена не столько русским языком, сколько языком вообще.
Русский язык – это и мой дискурс философствования. Я не вижу себя вне русского языка. Это является причиной того, что я не изучаю иностранные языки, о чём, кстати, совето­вал тот же Ницше, говоря, что человек, изучающий иностранный язык, лишается стилистиче­ских красот своего родного языка. В истории были две великие нации, которые стилистически превзошли все остальные, – это греки и французы, и именно эти нации не изучали иностранные языки, а совершенствовали свой собственный. Поэтому Ницше и сам постоянно обращается в языке за помощью к грекам и французам, постоянно крити­кует немцев за то, что они так и не создали ничего по-настоящему стилистического. (К слову, Карл Шпиттелер впоследствии не нашёл у Ницше ничего, кроме стилистики. Ап­ломб Ницше – это исключительно филологиче­ская переоценка ценностей, воля к власти – в филологии.)

Д. Ф. А как насчёт твоего филологического прошлого?

А. Н. Я закончил Хакасский государственный университет имени Н. Ф. Катанова (фило­логический факультет по специальности «русский язык и литература»). Сейчас по­лучаю второе высшее образование по философии.

Д. Ф. От филологии к философии в своё время прошёл и Ницше.

А. Н. Эта аналогия с Ницше скорее не в мою пользу. Меня пугает сухость и чёрст­вость невесёлой науки, хотя кое-чего в ней я уже успел добиться. По филологии у меня вышло три учеб­ных пособия:

1. Нилогов А. С. Система тестовых заданий по дисциплине «Историческая фонемо­логия цепи славянских языков, связанных отношениями «предок – потомок», от праиндо­европейского в лице его протославянского диалекта до русского»: Учебное пособие для студентов филологи­ческих факультетов высших учебных заведений / Научный консультант и редактор Бурмистро­вич Ю. Я. – Абакан: Издательство Хакасского государственного университета имени Н. Ф. Ка­танова, 2003. – 216 с.
2. Языковеды мира: краткий биобиблиографический справочник-указатель / Автор-со­ставитель А. С. Нилогов. – 1-е издание, намеренно недоисправленное и недоработанное. – Аба­кан: Издательство Хакасского государственного университета имени Н. Ф. Ката­нова, 2003. – 288 с.
3. Нилогов А. С. Сборник-задачник по «Слову о полку Игореве». – Абакан: Изда­тельство Хакасского государст­венного университета имени Н. Ф. Катанова, 2004. – 224 с.: ил.

Меня всегда захватывала свобода философствования. «Сплошной ressentiment» – моя первая самодостаточная (по выражению Ф. И. Гиренка) работа по философии, кото­рую я не столько писал, сколько записывал в течение года.

Д. Ф. В твоём тексте большое внимание уделено физиологии, телу, которое везде даже выделено большими буквами. Ты хочешь этим сказать, что вся философия под­спудно диктуется телесными проявлениями? Тело диктует философию?

А. Н. Философия диктуется не столько ТЕЛЕСНЫМИ проявлениями, сколько сдержи­ванием ТЕЛА в пределах философии. Философия есть предел для ТЕЛА. ТЕЛО хочет жить и радоваться жизни, а философия не даёт ему полностью реализоваться. Го­воря словами Ницше, настоящую жизнь заслуживает тот, кто всё время отрицает саму жизнь; и любому человеку в конце его жизни, перед смертью, открывается шанс такой жизни, который, к сожалению, больше виртуален. Но если Ницше призывает вернуться к ТЕЛУ, то я собираюсь придержи­ваться клас­сической традиции – игнорирования ТЕЛА, аскетизма ТЕЛА, отчуждения ТЕЛА от человека и его фило­софии. ТЕЛО – не союзник, а искуситель философии, за счёт трения с кото­рым, за счёт преодо­ления которого и возможно её разви­тие. ТЕЛО должно быть принесено в жертву фило­софии. ТЕЛО, ПОХОТЬ, УСТАЛОСТЬ (слова, пишущиеся заглавными буквами) – это злые боги, кото­рым нужно постоянно при­носить жертвоприношения.

Д. Ф. «Культура есть обретение архетипичности, втравленной в потентику ТЕЛА». Очень долго приходится вдумываться в такие обороты речи.

А. Н. Я ещё сам не научился читать свои собственные тексты и от этого стра­даю силь­нее, чем мои читатели, поскольку они это «читают» в меньшей степени. Мой текст – это поток соз­нания за год, причём не произвольный, а намеренно из себя выдавливае­мый, – словесный гной философствования.

Д. Ф. А мог бы ты пояснить тему неадекватности и пустоты, которая постоянно присут­ствует в этом самовыдавливании?

А. Н. Я проповедую культ неадекватности. Не люблю адекватного поведения, а по­тому призываю к любым проявлениям, к свободе в сартровском пони­мании – к возможности отри­цать что-то как данность, а не делать выбор между одним и/или другим.

Д. Ф. Вся неадекватность сводится к пошлому сексизму, к кручению языка вокруг био­логических отправлений человека (мочеиспускание, испражнение, секс во всех фор­мах), чей диапазон простирается от высокопарности до мата..?

А. Н. Мат (обсценная лексика) в философию вводится не вульгарно, а стили­стиче­ски. У меня же можно найти и первое матерщинное философское руга­тельство.

Д. Ф. А ты понимаешь, что культурно-настроенные люди должны твою книжку сразу выбрасывать на помойку?

А. Н. Больше всего я страшусь равнодушия. Смерть читателя меня не интересует. Чер­новик чтения – на совести у тех, кого до сих пор гложет червь сомнения.

Д. Ф. Может быть, плотность сексуальных отправлений, присутствующая в твоём тек­сте, ясно говорит читателям о твоей молодости и соответствующем ей спермотокси­козе?

А. Н. Спермоинтоксикозе!.. Без стереотипов дискриминации тут, конечно же, не обой­тись. Без комментариев? По ходу разговора мы к этому ещё вернёмся? Уточнишь во­прос?

Д. Ф. Является ли это формой эпатажа, или данью постмодернистской моде на по­шлость, или особым стилем, или квинтэссенцией всего содержания – единственно имма­нентной формой выражения раз-адекватности и свободы, или ещё чем-то?

А. Н. Меняемся местами. Интервью наоборот: писатель задаёт вопросы читателю.

Д. Ф. Но только на время.

А. Н. Неужели книга пошлит?

Д. Ф. Да, в книге создана атмосфера пошлости языка, какой-то экстремальной по­хаб­щины. Сортиры перемешаны с Сартром, а неподмывающиеся бабёнки с фундамен­тальными во­просами философии. Каша очень несъедобная.

А. Н. Таково моё философское мировоззрение. В книге должно быть интересным не то, какой человек её написал, а то, какое место в ней отведено языковой свободе – лин­гвистической некомпетентности её создателя. Я был сориентирован именно на это, а не на сексуальные предпочтения, которыми сегодня почти никого не удивишь.

Д. Ф. Не является ли такая форма выражения последней степенью декаданса и вы­рожде­ния философии и её языка? Не является ли твоей скрытой целью доведение дека­данса до того последнего уровня, с которого открывается горизонт распада самого дека­данса?

А. Н. Возможно, однако я не вполне уверен, что ниже некуда. Пока слова не упи­раются в вычитательные смыслы, когда любое прибавление только вычитает, можно де­лать всё, что угодно. Этимология разрушения слова – это попытка сочетать его с такими словами, которые подрывали бы его внутреннюю форму, осуществляли его самораспад. Таким образом я веду борьбу против дискурсивной формы философствования, отстаиваю философию вне дискурса. Подспудная задача книги – полное разрушение дискурса через поток сознания.

Д. Ф. Книгу читать не просто трудно, а невозможно. Мне понадобилось огромное усилие воли для того, чтобы в неё вникнуть. Хотя к концу чтения я получил странное удо­вольствие от прохождения по тексту, в котором язык буквально разваливается на глазах.

А. Н. Философия – это самый искушённый, самый изощрённый дискурс насилия. По мне самому в своё время прошлись и Ницше, и Сартр, и Хайдеггер. Та степень терпе­ния и кротости, которую я в себе выработал, автоматически отразилась на книге – отмще­ние за собственный читательский опыт.

Д. Ф. Таким образом, твой стиль становится твоим содержанием, поскольку в книге нет никаких позитивных утверждений. Твой поток сознания – это просто инстру­мент разрушения? Он только разрушает язык и философский дискурс, основанный на нём, или пытается ещё и что-то утверждать?

А. Н. Передо мной – девственный текст деструктивного типа, центральной темой кото­рого является проблема(тизация) небытия. Когда имеешь дело с небытием (или того хуже – с влечением к небытию, с влечением к концу), трудно писать как-то иначе. Тут действует обрат­ная воля к власти. Если ты боишься отказаться от воли к власти и вынуж­ден о ней постоянно грезить – рано или поздно понимаешь, что агентом этой воли к вла­сти выступает именно ТЕЛО, стремящееся расширить себя во времени и пространстве. 

НицшеД. Ф. Тогда очень странно звучат предисловия-эпиграфы к книге, взятые из того же Ницше, причём из самых его сильных мест. Например, то место, где Ницше говорит о фи­лосо­фах будущего как о великих искусителях. Такова новая философия? Таково сегодняшнее искушение?

А. Н. Нет, таково то общее место, которое мне под силу смастерить из Ницше? Среди философов очень мало филологов, мало знатоков языка, а тем более стилистов. Моя философия – это восполнение подлинной лингвистической некомпетентности в фи­лософии. Я могу даже говорить о лингвистической МЕТАФИЗИКЕ – прояснении не столько языка философии, сколько философское осмысление общей теории языка (языко­вости) и языка будущего – футу­рояза (метод лингвистической футурохронии).

Д. Ф. Так у тебя появляется некое новое ощущение философии?

А. Н. Нет, это утопическая задача, особенно для русской философии. Задача-мини­мум – создание собственно философских текстов, впору браться за монографию по иссле­дованию со­временной русской философии. Когда западных постмодернистов от филосо­фии обвиняют за бесконечное количество симулякрных текстов, надо понимать, что в России никакого такого «количества» нет. Поэтому надо философствовать так, как не фи­лософствовали на Западе, но только на русском языке. Ещё раз: РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ – ЭТО ФИЛОСОФИЯ НА РУС­СКОМ ЯЗЫКЕ.

Д. Ф. То есть ты хочешь продолжать в том же духе и формате?

А. Н. Я не оптимист. Чистоплотность – прежде всего!

Д. Ф. Мне трудно представить себе – что дальше? В конце концов, человек попа­дает в некий особый транс, который возникает из-за того, что его лишили воз­можности пони­мать и воспринимать свой собственный язык.

А. Н. Это такой стиль философствования, который нельзя читать не только вслух, но и про себя. Его можно читать только тогда, когда он записывается.

Д. Ф. Зачем же тогда публиковать одноразовость?

А. Н. Гипнотизирование текстом носит сверхтворческий характер, потому что, когда вчитываешься, хочется продолжать писать прямо там, где читаешь. Философия рождается здесь и сейчас, здесь и сейчас воюет против языка.

Д. Ф. У тебя нет никакой связи со входящим сейчас в моду нейро-лингвистическим программированием? Несколько мест в твоей книге содержат прямые соответствия методике НЛП.

А. Н. Нет. Я не собираюсь механически переманивать методику НЛП в философию. В моей книге рождается философия, которая борется против языка. И хотя эта задача достаточно абсурдна, она всё-таки необходима. Я опасаюсь не столько тех мыслителей, которые занимаются философией, сколько тех, которые занимаются определиванием, ограничением философии, когда, согласно Канту, разум начинает довлеть над опытом. Для них уже всё написано и продумано и ничего, кроме поверхностных интерпрета­ций, нам от них не останется. Выдаётся одно: вышибать клин клином – бороться против языка языковыми же средствами, поскольку именно в языке сосредоточена вся сущность человека и весь его потенциал.

Д. Ф. Но кроме задачи разрушения прежнего разве не стоит всегда задача созидания новых ценностей? У того же Ницше это заявляется и реализуется в полной мере. Разве могут нигилизм и декаданс быть ценностями по себе?

А. Н. Могут, если они доведены до логического конца. О моей книге, кстати, многие говорят как о самодостаточной. И то, что книга больше ничего не требует, на мой взгляд, очень хороший результат. Но на деле всё ещё гораздо сложнее – это текст-автовампир.

Д. Ф. Ничего удивительного, ведь нигилизм – это то, что вытягивает и поглощает любую энергию. А вот созидание энергии есть дело позитивных ценностей. Говоря сло­вами Ницше, подлинные философы всегда повелители и законодатели, они простирают свою творческую волю в будущее, их познавание есть созидание, их воля к истине есть воля к власти. И наобо­рот, все «заражённые усталостью инстинкта» всегда работают на ничто, на то, чтобы отбирать чужую энергию и жить за счёт неё.

А. Н. Стоит отнять энергию у всех любителей философии Ницше, чтобы исправить то, что уже исправить невозможно. Нужно возрождаться к жизни через бунт против языка, бунт против предрассудков и морали, в том числе и ницшеанских. Повторюсь: я хочу пре­вратить Ницше в общее место, затёртое до дыр, отсюда – столь частое его цитирование. Не за каждое слово в своей книге я несу ответственность, отчего сам многого не(до)понимаю.

Д. Ф. Ницше часто ставит знак равенства между усталостью и серьёзностью. Им он про­тивопоставляет смех и избыток как условия будущности. Ты писал книгу от из­бытка или из рессентимента?

А. Н. Писал, пока писалось, а главное – пока читалось. Подручными средствами, всухо­мятку, – вследствие огромного скарба нереализованных возможностей. По мере сил стараюсь над тем, чтобы глубины своего одиночества расширить до границ личного опыта каждого.

Д. Ф. Чтобы все устали и, прочитав эту книгу, просто валились с ног?

А. Н. Если читать её на ночь – не заснёшь, будет мучить бессонница. Это странная, нервная УСТАЛОСТЬ. Книга рассчитана на философов с лингвистическим чутьём, с хо­рошим чувством языка, чтобы опознавать те каноны, которые нарушены гимном апофеозу лингвисти­ческой беспочвенности. Человек, не знакомый с лингвистикой, кроме МЕТА­ФОР и игры в слова, ничего другого там не найдёт. Кроме того, люди не склонны идти в чём-либо до конца, и в данном случае до такого конца, когда начинает действовать вычи­тательная семантика. На­пример, чтобы попасть в поле тавтологии, обычно достаточно двух одинаковых слов подряд, а дальше начинает подташнивать. Опыт прочтения пяти тысяч трёхсот семидесяти двух употреб­лённых кряду слов «философия» вряд ли у кого-то имеется, но уже в моей будущей книге будут обыгрываться аналогичные случаи вычита­тельных смыслов. Такой опыт прочтения уникален, поскольку пишущий или набирающий на компьютере все эти слова, никогда не находит вре­мени на то, чтобы прочесть текст це­ликом. Получается, что ни писатель, ни читатель не прочи­тывают книгу полностью, а просто пробегаются по ней диагональным взглядом.

Д. Ф. Так называемая смерть автора?

А. Н. То, что автор отчуждается в книгу, и то, что книга живёт своей жизнью, – давно общее место. Все подобные книги будут однажды стоять на очереди у костра в ал­фавитном по­рядке. Дожить до аллергии на пыль с собственных книг мало кому удаётся.

Д. Ф. Ницше: «Остаётся один вид деятельности, который охотно представляют в каче­стве совершенно бесцельного, а именно игра и склонности, которые сюда относятся. Игра про­тивополагает себя духу серьёзности и кажется установкой, не пригодной к овла­дению чем-либо; она отнимает у реальности её реальность». Твоя игра с языком тоже от­нимает у него его реальность. Книга была написана по внутренней необходимости, в су­губо сознательной игре или игре как способе пребывания бытия в избытке?

А. Н. Всё вместе. Это очищение сознания, выписывание его для того, чтобы мысли не держались в голове, не загнаивались, – законсервировать свои мысли в тексте, чтобы иметь возможность обращаться к ним постоянно и узнавать себя таким, каким ты был в то весёлень­кое время (например, сейчас вся работа сосредоточена вокруг проблемы АНТИ­ЯЗЫКА).

Д. Ф. Писать как способ избавиться от собственных мыслей… Писательству как тако­вому тобой даётся отрицательная оценка. Раз кто-то сел писать – значит он уже не очень хо­рошо чувствует себя в жизни. И в этом ты не делаешь исключения и для себя.

А. Н. Да, конечно.

Сплошной ressentimentД. Ф. Но разве такой книгой ты не хочешь прекратить своё писательство? Разве ты не хочешь ею послать на три буквы всех философов и писателей?

А. Н. Послать надо так, чтобы услышали, а написать так, чтобы прочитали. В данном случае боюсь не столько непонимания, сколько понимания. Когда большинство из прочитавших книгу говорит мне о том, что читать её невозможно, это хороший знак – я на верном пути.

Д. Ф. Да, к твоему языку очень трудно привыкнуть. Как к языку классической философии привыкаешь только после нескольких её томов, так и тут нужно привыкнуть к сверхлексике постмодернизма, в которой он сам выплёскивается из собственных же берегов и заливает восприятие чем-то невоспринимаемым. Ведь постмодернизм, как известно, не открывает новых явлений и вещей, он их просто выдумывает. И весь этот поток новых терминов (различАние, аберрация, симулякр, трансгрессия, логоцентризм и т. д.), вошед­ших в новые философские сло­вари и переиначивающих привычные философские понятия, есть не что иное, как философские фантазии их авторов. А сам-то ты хорошо разбира­ешься во всех этих новых терминологиях или лепишь их у себя в тексте просто так?

А. Н. Мне кажется, что труднее лепить словосочетания, не понимая, чем понимая. Пять лет каторги на филологическом факультете, который мы прозвали «гадюшником филологиче­ского порока», выработали у меня очень бережное отношение к языку.

Д. Ф. Если проводить параллели к литературе, то бросается в глаза тождествен­ность твоего текста с текстами Владимира Сорокина. Та же самая девальвация связей ме­жду словосо­четаниями и актуализация сексуальных отправлений и соответствующих им мотивов языка (ведь раньше в философии присутствовало негласное табу на психоанали­тический дискурс). Такова методология «нового слова» – разрушение всяческих ожида­ний, разрушение всех тра­диций? 

А. Н. Любой созданный текст есть сам по себе некая традиция, но я делаю попытку не­возможности создания на основе моего текста некоей новой традиции, – отвергаю тра­дицию и как таковую, и как таковую. Это непросто и, видимо, мне придётся рано или поздно смириться с тем, что какое-то место в этом «разрушении» я всё же займу.

Д. Ф. То есть ты ощущаешь себя в некотором смысле великим творцом? По Ницше, «Быть великим – значит давать направление». Ты даёшь направление или ты не согласен с такой формулировкой Ницше?

А. Н. Ницше нужно прочитывать до конца. Быть великим – это давать направле­ние, но при этом не быть систематическим философом. Нужно создавать не систему, а за­чатки новых философий, которые сам философ не в состоянии развить, но желает, чтобы их подхватили и продолжили специализирующиеся философы.

Д. Ф. А Ницше можно отнести к таким несистематическим философам? Не Ницше ли предтеча постмодернизма?

А. Н. Да, так считается, хотя истоки постмодернизма тянутся ещё дальше – в ан­тичность. Такое направление мысли существовало всегда, но наибольшее своё развитие получило лишь в недавнее время. В истории философии всегда существуют неявно обна­руживаемые традиции, которые впоследствии развиваются в более крупные направления. Ницше подготовил постмо­дернизм, но авторских прав на постмодернизм у него, естест­венно, нет.

Д. Ф. Не стоит упускать очевидное: постмодернизм – это кризис, призванный до­разру­шить всё здание классической философии до основания, девальвировать её по факту. Искать в постмодернизме истоки будущего можно лишь в негативном смысле. До какой степени дест­руктивная тенденция может продолжаться, чтобы родилось нечто настолько новое, что снимет собой всё это нигилистическое и пессимистическое направление мысли? Чувствуешь ли ты себя эдаким мыслителем-искусителем (по Ницше)?

А. Н. Это было предопределено уже моим рождением. И имя, и характер, и знак зодиака – все вместе говорят именно об этом. Например, моя фамилия библиографиче­ским шифром за­писывается тремя шестерками – 666 (по двум первым слогам), – отпадает необходимость в псевдониме. Постмодернистская критика логоцентризма логоцентрист­скими же терминами по­родила такое множество перформативных парадоксов (самоизо­бличающихся высказываний), какого раньше в философии никогда не было. Это, несо­мненно, тупик, но тупик – презумпци­онный.

Д. Ф. Твоё письмо по настроению порою поражает и веселит: «Писать-как-на-фуршете-мазками-аппетита», «(Непревзойдённое: из ненаписанного.)». Можно сказать, что книга напи­сана, писалась – «по настроению», и всё же в ней выдержано некое единое на­строение…

А. Н. Книга посвящена небытию и попытке дать ему исчерпывающее определение. В ней дано 231 определение небытия (соответствующая глава), некоторые – рассыпаны по всей книге, а 469 дефиниций по-прежнему ждут-с.

Д. Ф. В книге часто звучит концепция «АКТУАЛЬНОГО БУДУЩЕГО», которое также текстуально выделено. Что это такое? Несколько месяцев, недель, дней, часов (по­следнее – для людей типа алкоголиков)?

А. Н. Меня всегда интересовал процесс постижения читателем смысла написан­ного, как он пытается понять какое-либо сочетание слов. Наверняка, берёт словарь, вы­писывает значения слов… Моё «АКТУАЛЬНОЕ БУДУЩЕЕ» – это то будущее, которое лежит вне реализации, ко­торым живёшь в статусе его нереализованности. Это то нереали­зованное будущее, которое ока­зывает на тебя воздействие. Ты знаешь, что его никогда не будет, и этим осознанием подменя­ешь его в жизни.

Д. Ф. А что такое твоя «спонтанность»? Что означает у тебя «успонтанниться»?

А. Н. Моя спонтанность ближе всего к неадекватности. Это попытка ускользнуть от вся­кой мотивации, от всякой предрешённости поведения. Спонтанность – это нахожде­ние в со­стоянии хаоса, неупорядоченности. Успонтанниться – прийти в последовательное состояние хаоса. Это нечто противоположное глаголу «остепениться» (в том числе и во втором смысле – как указанию на получение всех возможных степеней, например, науч­ных).

Д. Ф. «… изъять репрессивную заданность на прогрессивное развитие, на непре­менную смену формально-хронологических эпох». Плюс массив беспримерного ново­яза… Не есть ли это самоактуализирующаяся потребность в языке? Может быть, это некий опе­режающий язык, то есть язык, отражающий мысли, опережающие существующий язык?

А. Н. Да, это так. Поскольку в философии очень распространён принцип бритвы Оккама (на заметку: противоположный принцип – щетина Эпштейна), не позволяющий умножать сущности без необходимости. Но когда нереализованных сущностей накапли­вается слишком много, начинает действовать диалектический закон перехода количества в качество, и эти сущ­ности выливаются в нечто подобное. Они, говоря другими словами, начинают мстить из своей нереализованности, и… начинается философия. Возможно, это поле для новой жизни языка, а возможно – способ его отступления, способ сти­рания следов бесполезной мысли, которыми язык засорён, чтобы мысль дальше уже не пробралась.

Д. Ф. Создание текстов – не только ремесло, которым могут жить профессионалы или дилетанты, но ещё и эстетическое увлечение, приносящее вполне определённое удо­вольствие. Поэзия, литература, философия – все они создают тексты удовольствия.

А. Н. Философия – это особый вид литературы, хотя мне ближе всего не эссеисти­ческая, а традиционная (систематическая) форма философствования. С удовольствием у меня не всё на­оборот. Вопрос о счастье – вовсе не первостепенный. Человек получает удо­вольствие только тогда, когда закрывает мою книгу.

Д. Ф. То есть ты хочешь воспитывать новое удовольствие – удовольствие от отказа от чтения. Это интересно.

А. Н. Тебе, видимо, не знакома болезнь большинства филологов. Эта болезнь за­ключа­ется в том, что порой нужно насильно заставлять себя читать текст, все слова которого ви­дятся насквозь. Если бы человек мог видеть всё насквозь – вплоть до молекул и атомов, – он не мог бы видеть ничего вообще, и только ограничение в разрешающей способности зрения позволяет человеку читать. Часто не хватает слов для обыкновенного разговора, отчего становишься кос­ноязыч­ным, поскольку все они проговариваются внутренней ре­чью (на иждивении со словарём ситуа­ция, как правило, усугубляется).

Д. Ф. Ты пишешь: «УСТАТЬ от Сартра». А ты бы получил удовольствие, если бы тебе сказали, что «УСТАЛИ от Нилогова»? Ты хочешь, чтобы люди, читая твою книжку, вовсе оту­чились читать?

А. Н. Надо обратить внимание на то, что под УСТАЛОСТЬЮ я понимаю просвет­лённую УСТАЛОСТЬ, – такой момент, когда ты заполнил свою пустоту каким-то светом, и эта запол­ненность больше не требует ничего другого, она самодостаточна. УСТА­ЛОСТЬ приобретает положительную окраску только тогда, когда она просветлена именно таким образом. Всё, что способно выразиться, не противоречит языку. Нельзя высказать ложь. Всё, что высказывается, не является ложью. Предоставляя возможность выска­заться, мы осуществляем в языке нечто действительное. А то, что остаётся за пределами книги, – неподвластно в том числе и языку.

Д. Ф. А нельзя ли назвать твой стиль филологическим абсурдом, ибо вокруг каж­дого слова ты ищешь или создаёшь некое поле абсурда. И этот абсурд в итоге взрывается так, что просто уничтожает язык.

А. Н. Абсурд – это другое имя барьера стереотипа. Когда человек пытается зайти за ка­кой-либо барьер или преодолеть стереотип, он попадает в поле нехоженых троп, нехо­женых возможностей и тем самым опутывает себя этой атмосферой абсурда. Когда ничего не знакомо, когда всё ново, – тогда и возникает абсурд.

Д. Ф. У меня было ощущение, что все маски, которые приходят к тебе случайным обра­зом, ты насильно засовываешь в текст.

А. Н. Да, только маски эти не искусственные, а естественные. И я не знаю – какая из них настоящая. У Леца есть потрясающий афоризм: «Когда хамелеон у вла­сти, цвета меняют окру­жение». У меня есть похожий образ, называемый Пигма­леон. Человек влюбляется в свою спо­собность быть хамелеоном; некоторые предпочитают влюбляться во влюблённого Пиг­малиона/Пигмалеона.

Д. Ф. За всем этим нагнетается марево деконструкции, нигилизма, небытия. Можно ли сказать, что за этой атмосферой в метафизическом смысле стоит попытка осоз­на­ния/проникновения в такую область?

А. Н. Да, это попытка дать определение тому, чего нет. Языка не хватает как раз тогда, когда мыслишь о том, чего нет.

Д. Ф. У тебя есть твои личные подступы к небытию? Что лично для тебя означает этот конструкт, что он в тебе движет?

А. Н. Это попытка показать языку его место. Языку очень трудно оперировать тем, чего нет, но иногда ему это всё же удаётся. Когда ему это удаётся – ты находишься с язы­ком на рав­ных, поскольку именно ты натаскиваешь его на те области, на которые раньше его никто не на­таскивал, а сам он не отваживался туда ступать. Это своеобразная охота за небытием, в которой язык используется как натаскиваемая борзая.

Д. Ф. Удачной ли бывает охота? Зверя-то чувствуешь?

А. Н. Потихоньку продвигается, языка всё ещё хватает. Зверя чувствую, но себя на его месте ещё лучше.

Д. Ф. Уходя от аллегорий: что такое «небытиё» для тебя лично? Дай своё сводное опре­деление.

А. Н. В артикуляции «небытиё» – это моё. Например, В. В. Бибихин, переводя один из оттенков данного понятия у Хайдеггера, использовал именно такую артикуляцию («бытиё»). Буквально небытие есть то, чего нет, никогда не было и не будет. Проблема небытия – чисто лингвистическая (шире – лексикографическая) проблема, – для составления дефиниций заимствуются почти все ресурсы языка. Чем больше ты искушён в языке, тем больше тебе удастся.
Судьба слова – это звучная немота. Слово постоянно кричит о том, чего оно не мо­жет выразить. Слово – это тот костыль, на который человек опирается и с помощью ко­торого пы­тается придать своему отсутствию некое подобие присутствия. Слово – это при­сутствие отсут­ствия. Ибо присутствие мыслей в ином виде, в виде какого-то образа или вещи, просто невоз­можно. То, с чем имеет дело конкретный живой человек, – это бытие. А небытие порождает только сознающее существо, которое перестало быть только ощу­щающим. При прекращении ощущений человек сталкивается с небытием и парадоксаль­ным образом именно тогда ему от­крывается подлинное бытие. Поэтому перед проблематизацией бытия необходимо по­ставить вопрос о небытии. Глава моей книги так и называется «Довесок о небытии: пролего­мены к «Бытию и Времени» М. Хайдеггера». Может быть, доживу до того времени, когда мои проле­гомены будут предварять текст Хайдеггера. У меня была идея написать в пику Хайдег­геру «Не­бытие и Бремя», где Бремя выступало бы темпоральным соответствием познанию от­сутствия. Очень рискованный шаг – отобрать у философии проблему небытия и перевести её в лингвис­тическую плос­кость, – в плоскость лингвософствования. Весь опыт Хайдеггера посвя­щён лин­гвистике философии. Моя книга – прецедент такой лингвистике на русской почве. Если хотите – лингвистическая МЕТАФИЗИКА.

Д. Ф. Сама дорога из филологии в философию предполагает такого рода мировоз­зрение, когда филологические концепции и видение языка начинают перенастраиваться на философ­скую проблематику.

А. Н. Дорога в обратную сторону, по-моему, была бы вредна обоим. А вот в ука­занном направлении она естественна, поскольку имеешь дело с теми же текстами.

Д. Ф. «Ницше на Хайдеггере. Хайдеггер под Ницше»… Что это за сентенция?

А. Н. Просто так книги лежали у меня на столе. И не только…

Д. Ф. Теперь я предлагаю вернуться к Ницше, тем более что он является в ней од­ной из главных маскарадных фигур: «Клиническое завещание “Вечное «до востребова­ния»”», «экс­тремист гениальности со скромным человечьим именем Фридриха Ницше», «отчаявшийся ка­натоходец», «наисверхчеловечнейший, во всём промозглый и беспоря­дочно злой». Сформули­руй на привычном языке своё отношение к Ницше.

А. Н. «Ницше есть моё отхожее место». Это то место, куда можно отойти, чтобы спря­таться, своего рода духовный туалет. Хотя в последнее время я пересматриваю своё отношение к Ницше, – не хочу ограничивать себя только его философией, и не понимаю тебя и тех людей, которые живут исключительно Ницше, не видят дальше его носа. Сам Ницше на протяжении всей своей жизни доказывал обратное, поссорившись сначала с Шопенгауэром, потом с Вагне­ром, затем с самой философией и, наконец, с самим собой, сойдя с ума, чтобы не стать при жизни ни ницшеанцем, ни антиницшеанцем.

Д. Ф. Думаю, что ты бы сказал, что не надо быть никем?

А. Н. Да, надо быть абсолютным Ничто, или Собой.

Д. Ф. Я спрашивал о Ницше, а не о ницшеанцах…

А. Н. Мне нравится ницшевская манера философствовать, его пафос обращения с фило­софским языком, его психологические подоплёки, его парадоксы, форма афоризма. Но продол­жать философствовать в том же духе – занятие бесперспективное, для этого нет ни времени, ни соответствующего классического образования.

Д. Ф. Можно ли рассматривать твою книгу как критику Ницше?

А. Н. Да, но скорее это попытка изобрести метод для критики. Мне кажется, что я его изобрёл. Это не столько критика а-ля развенчание Ницше, сколько разочаровывание персоны Ницше и его философии в его же собственных прозрениях на будущее и на тех лю­дей, которые наконец-то его прочтут, поймут и «всё встанет на свои места». Разочаровыва­ние Ницше в его «слишком человеческих» надеждах – такой подход наиболее адекватен самому Ницше. В этом я вижу исполнение его завещания.

Д. Ф. Ницше хотел обнести свои тексты некоей невидимой оградой, чтобы в них одна­жды не ворвались свиньи.

А. Н. Я не думаю, что этой мыслью закончилось его преодоление «слишком чело­вече­ского».

Д. Ф. Но разве ты – не такая свинья, которая может ворваться в любой огород и на­чать там «мочить» всё, что попалось на пути, без разбора?

А. Н. Я же сказал, что нужно определиться с методом. Не думаю, что свинья, во­рвав­шись в какой-нибудь загон, попыталась бы кого-то разочаровать. Трудно предста­вить себе свинью, которая бы именно разочаровывала.

Д. Ф. Я хотел сказать, что для деструктивного метода не имеет значения – что раз­ру­шать. С этим методом можно ворваться к любому автору в тексты и, ёрничая, развали­вать их по кусочкам и целиком. Сама по себе такая миссия тебя не смущает?

А. Н. Книги живут своей собственной жизнью, и плевки в её сторону чаще всего просто не долетают до автора.

Д. Ф. Ещё у меня было ощущение, что ты примеряешь собственный костюм на Ницше и подозреваешь его в своих собственных тенденциях или настроениях. Написан­ное Ницше для тебя есть такое же отвлечённое и умозрительное, то есть созданное без всякой веры в излагае­мое, как и для тебя твоя собственная книга.

А. Н. Ницше интересен только на период чтения его произведений, которые захва­ты­вают тебя в контекстуальный плен. Когда же этого нет – нет и Ницше. Зачем вообще изучать его в университетах? Что нового он привнёс в философию? Какое право он имеет нас поучать? Достаточно ясно, что к Ницше может приобщиться лишь определённая кате­гория людей. Необ­ходима как достаточная критика ницшеанства, так и достаточная критика его последо­вателей, тех самых чита­телей из будущего, которые якобы поймут его и будут проповедо­вать ницшеанские идеи в жизнь.

Д. Ф. Ты не пропускаешь ни одной темы – «Почему-бы-и-нет-предтечей-фа­шизма?».

А. Н. Этот новый стереотип (обратный стереотип – «всё же не предтеча») меня тоже на­прягает. Человек имеет право на стереотипы, которые успели о нём сложиться. Оскорбительно, что Ницше может быть или нигде, или повсюду. По большому счёту его нужно вообще под­вергнуть забвению, чтобы вместе с ним для человечества исчезли и те пределы философствова­ния, которые были им обозначены, особенно в виде преодоления человеческого, – чтобы каж­дому была открыта дорога философствования с чистого листа. И хотя «с чистого листа» вряд ли получится, однако есть надежда на уничтожение всего прошлого, – на то, что удастся научиться писать заново, храня в памяти всё то, что было создано до тебя.

Д. Ф. «Ницшеанство – mauvais ton par excellence». А ты действительно видишь где-то некое движение в виде ницшеанства? Неужели, ты встречал ницшеанцев в своей жизни?

А. Н. Ницшеанство – это скорее движение, которое сформировалось в истории фи­лосо­фии XX века. Ницшеанцы – это такие читатели Ницше (и я в том числе), которые на­чинают возмущаться против действительности, когда им открывают на неё глаза, – на­чинают испы­тывать чувство положительного, благородного рессентимента против тех, кто до поры до вре­мени держал их глаза закрытыми. Для меня ницшеанство – это рессен­тимент тех людей, кото­рые, прочитав тексты Ницше, обрели новое понимание свободы, открыв мир для себя заново.

Д. Ф. Ницшеанцы – люди рессентимента, не способные к положительной нравст­венно­сти..? Что за ограниченный взгляд?

А. Н. Я побаиваюсь ницшеанцев в их практической жизни. Я за ницшеанство в фи­лосо­фии, за ту манеру философствования, которую заложил Ницше.

Д. Ф. Ты нутром не переносишь аристократов духа?

А. Н. Нет, я боюсь попасть в зависимость от их окружения, после общения с кото­рым нужно будет часто подмываться.

Д. Ф. Потеют слабые, которым неуютно или неудобно, которым страшно...

А. Н. Когда человек находится наедине с самим собой, он никогда не потеет (и не только не потеет…), по­тому что никогда не находится в дискомфорте с самим собой. Когда же ему приходится рассеиваться на окружающих, он начинает отчуждаться от самого себя, что сопро­вожда­ется намеренной физиологией. Так что в моём контексте слово «подмыться» имеет значение «побыть одному, очиститься». Сам Ницше показал нам образ философа-ницшеанца, который становится ницшеанцем только во время письма, философствования, а в жизни может быть полным неудачником, совер­шенно лишённым какой-то приспособленности к жизни. Ницшеанская манера философст­вования приветствуется, практическое ницшеанство, как пра­вило, не видит дальше пре­словутого фашизма. Ницше и фашизм – вещи легко совместимые, нежели наоборот. Я не отвергаю Ницше вообще, я отвергаю его в связи с его предательством своего пророче­ского дара, в связи с его надеждой на будущие поколения, которые являются та­ковыми лишь потому, что вечные современники Ницше есть вечные «маленькие люди». Гени­аль­ность Ницше заключалась в его даре предвидения истории на несколько столетий вперёд, однако в своих будущих потомках он так и не разглядел своих собственных современников.

Д. Ф. Ты не веришь в возможность качественной трансформации человеческого бытия? Не веришь в формулу, что «есть жизнь высокая, где не пьют со мной из одного колодца погон­щики верблюдов»?

А. Н. Высшая жизнь – в объединении с людьми, а не в разъединении с ними. 

Д. Ф. Тут попахивает коллективизмом…

А. Н. Мой коллективизм – это «единство вопреки многообразию» (по Франклу).

Д. Ф. Так есть ли высшая жизнь? Преодолеваем ли рессентимент?

А. Н. В философии – нет. Философия – это сплошной рессентимент. Кроме того, рессен­тимент должен быть неискореним, чтобы каждый человек имел возможность со­вершенство­ваться. Я не признаю людей, свободных от чувства рессентимента, а признаю сам рессентимент движущей силой человека. Индивид, полностью свободный от чувства рессентимента, называ­ется Богом, а философия есть не что иное, как попытка стать Богом, и этой попытке должна быть посвящена вся жизнь.

Д. Ф. Если встать на позиции Ницше, чётко разграничившего мораль господ и мо­раль рабов, то на какой стороне ты?

А. Н. Я на стороне той разграничительной черты, которая проводит различия, – в очень выгодной (мета)позиции. Глядя отсюда, я могу подсказать, что мне такое разграни­чение не нра­вится.

Д. Ф. Из этого легко сделать вывод о твоём реальном местоположении в этих коор­дина­тах: ты стоишь на гуманистических, коллективистских, левых, демократических по­зициях.

А. Н. Я стою на тех позициях, которые трудно по­мыслить. Двумя словами, на непозитивистских.

Д. Ф. Конечно. Я не ошибусь, если предположу, что для тебя совершенно естест­венно отрицать и иерархию (мира, общества, организма и т. д.).

А. Н. Да, я против перенесения любой градации командными методами в реальную жизнь. Иерархия не несёт в себе никакой ценности, так… пустое построение.

Д. Ф. А ты никогда не замечал, что такими взглядами уже давно помечена именно низ­шая порода человека, вся эта презренная когорта декаданса и умственного нигилизма? Ты ни­когда не задумывался над тем, что ты воплощаешь собой то самое падение челове­ческого уровня как такового до того самого «последнего человека», о котором Ницше и говорил? Мо­жет ты и есть та самая человеческая мразь, которая всё разрушает, разлагает и хочет превратить в Ничто? Уничтожение всех ценностей – таков единственный путь к утверждению твоей собст­венной ценности ничтожества?

А. Н. Я не стесняюсь быть ни низким, ни высоким. Общаясь с ницшеанцами, я не желаю быть сопричастным с ними, испы­тывать те же самые чувства, что и они, – именно из-за того, что очень часто приходится ревновать их к Ницше.

Д. Ф. «Заратустра-вдовец». Что это такое?

А. Н. Заратустра – это сам Ницше, который отважился стать ницшеанцем в жизни: ушёл в горы, в пещеру, отказался от письма, чтобы на практике воплотить собственный образ сверх­человека, – не столько образ сверхчеловека, сколько подступы к нему. «Так говорил Зарату­стра» – моя самая любимая книга у Ницше. Считаю, что она должна зани­мать центральное ме­сто в книжном шкафу любого философа.

Д. Ф. Так тебе симпатичен Заратустра как литературный персонаж?

А. Н. Да.

Д. Ф. Снова тебя цитирую: «Не повторить ошибки Брандеса: за-шестовская пере­оценка Ницше <...>».

А. Н. Мне непонятен тот восторг Ницше, который связан с первыми признаками Ницше-лихорадки. Ницше реагировал на это слишком по-человечески. Его учитель Шопенгауэр занимал более стоическую по­зицию. Непо­нятно, что же ницшеанцы ценят в Ницше, если он сам был «лишь челове­ком»?

Д. Ф. Они ценят тексты и того «лишь человека», который смог их создать. Ницше, без­условно, отнюдь не образец своей философии. А вот что ты вкладывал в такое выра­жение, как «Ницшеанствовал: (от Логоса к Венцу)»?

А. Н. Может быть, то, что Ницше двигался от власти дискурса к власти аристокра­тизма духа? Время от времени я сам ницшеанствую в этом же «духе».

Д. Ф. «Философия Ницше предельно внетопонимична; место, ко­торого нет, должно отсылать к заведомо насущному. Весь Ницше есть одно больное мыслящее ТЕЛО, то отхожее место, куда можно отойти, чтобы спрятаться».

А. Н. ТЕЛО всегда выполняет всю грязную работу, а мысль приходит на всё гото­вень­кое. Этот результат – ницшеанствование в образе ницшеанца.

Д. Ф. Ницшевское сверходиночество…

А. Н. У Ницше есть известная фраза о том, что нельзя быть абсолютно одиноким, вас всегда двое – ты и твоё одиночество. Сверходиночество – подлинное одиночестве (уе­динение, уединённость – по Розанову, единочество – по Гиренку), которое существует в тебе не за счёт других, их примера, а за счёт твоей внутренней возможности их не иметь. «Инстинкт духовного самосохранения» (Куклярский), духовный гомеостаз…

Д. Ф. Как ты оцениваешь основные философские концепции Ницше (волю к вла­сти, вечное возвращение, сверхчеловек и другие): как метафизические выдумки, не имеющие отно­шения к реальности, или как наполненные смыслом достижения мысли и духа?

А. Н. Скорее второе?.. Больше всего меня заинтересовала категория «рессенти­мента». Концепция вечного возвращения заставила язык философии обнаружить такие провалы в по­нимании, которые я до сих пор не смог преодолеть. Что касается воли к вла­сти, то я знаю более радикальную концепцию – влечение к концу. Это потребность избыть свою тему, уже появив­шись на свет, – совершенно невозможное влечение.

Д. Ф. И звучит она как настоящий апофеоз декаданса.

А. Н. Само бытие изначально опаздывает к влечению к концу (даже – к термину!). Поя­вившееся раз – невозможно устранить. Можно не писать книги, не оставить никакого следа в истории, никаких потомков – и всё же неизбывно пребывать в бытии некогда со­стоявшейся фактичностью.

Д. Ф. Это влечение к смерти, к танатосу? Или глубже – стремление стереть следы своего пребывания в бытии?

А. Н. Да, ты назвал это. Это возвращение и стирание следов своего существования. И это стремление, как мне кажется, возможно только в языке, так как в физической реаль­ности оно внепрецедентно.

Д. Ф. Это и есть чисто языковая выдумка. Точно так же ты относишься и к воле к вла­сти?

А. Н. Не хочу ограничивать себя волей к власти. Я рассматриваю человека с пози­ций как его возможности, так и невозможности стремления к власти. В этом смысле стремление к концу – это концепция, прямо противоположная воли к власти, – концепция, стремящаяся стереть следы своего существования, включая сам процесс стирания следов. Это тотальное из-бытие себя, тотальное вторжение небытия в бытие.

Д. Ф. А у тебя не было желания после написания своей книги сжечь её? А затем и себя?

А. Н. Это уже невозможно.

Д. Ф. Конечно, вечное возвращение уже поселило тебя в вечности. И escape тебе сделать не удастся.

А. Н. Но вечное возвращение тоже подчиняется влечению к концу, влечению к не­бытию, к тому, чего нет.

Д. Ф. Ницше предложил свой универсальный критерий оценки любых концепций, цен­ностей и настроений: служат ли они цветению и росту жизни (полноты бытия) или, наоборот, всячески жизнь подтачивают и отрицают (умаление бытия). В этих координатах концепция влечения к концу (к небытию) находит своё чёткое место как радикально про­тивная жизни (бытию). Ницше подкупает всех своим критерием жизненности, наполнен­ности бытия, прояв­ленности, своей безудержной анафемой всему, что хочет спать, уйти, исчезнуть, раствориться.

А. Н. Я не последователь Фридриха Ницше и не намерен строить свои концепции в подражание его критериям. Ницше чаще всего показывает именно то, что не является жизнью, – на этих отрицательных примерах пытается говорить о «настоящей» жизни. Он философскими методами счищает красивую кожуру с яблока, но в глубине его зияет ко­черыжка.

Д. Ф. Отрицательные примеры – не весь Ницше. Положительные примеры благо­родных и аристократических натур то и дело встречаются на страницах его книг. Это на­строения, пола­гающие мерилом всех ценностей самих себя. «Хорошо то, что соответст­вует мне». Воля к вла­сти (осознанная или неосознанная) есть движущая сила всех утвер­ждающих жизнь натур. А вот противоположные им натуры стремятся к скромности, неза­метности, непритязательности, ума­лению, сжатию.

А. Н. Боюсь, что за волей к власти и аристократизмом духа может скрываться са­мооб­ман.

Д. Ф. Твоё предположение не говорит ничего против факта их существования. Оно гово­рит лишь ещё и ещё раз о преобладании в твоём мировоззрении нигилистических тенденций, о стремлении не столько к концу (которое невозможно), а вниз по лестнице бытия, в чёрную, ма­нящую бездну небытия. Ничто как новый Бог?

А. Н. Да, энергия, которая затрачивается на волю к власти, может черпаться только из текстов, которые поют гимн жизни.

Д. Ф. Почему же? Есть ницшеанцы, которые никогда не читали текстов Ницше, но кото­рые по природе своей избыточны в бытии. И если они прочтут однажды Ницше, то приятно удивятся – всё-таки есть философы, которые пишут о том, что соответствует нам.

А. Н. А мне кажется, что такие люди заведомо создают себе барьер для дальней­шего развития.

Д. Ф. Развитие можно понимать совершенно по-разному.

А. Н. У меня большой задел на будущее, который меня пугает. У меня слишком много будущего. Слишком большой пласт будущего, который я переношу в пласт настоя­щего в виде заведомо нереализованного; и этим вечным поражением пытаюсь осветить себе туда путь.

Д. Ф. Вечное поражение как вечно нереализованное? А что это за свет такой? Бо­лотные огни?

А. Н.  Этот свет освещает отсутствие.

Д. Ф. В чем здесь восторг и прелесть? В чём кайф? В чём интерес? Как это пони­мать?

А. Н. По-ницшеански.

Д. Ф. Как ты думаешь, что сказал бы Ницше про твою книгу?

А. Н. Мне кажется, что он бы её перехвалил.

Д. Ф. Он бы спросил: «Теперь так пишут? Я, наверное, чего-то в своё время не по­нял».

А. Н. «К чему я подвёл будущую философию!» Он удивился бы таким своим по­следст­виям.

Д. Ф. А насколько ты знаком с творчеством философа Хамитова, который местами у тебя упоминается?

А. Н. Я прочитал только одну его книгу – вся мною исписана и исчёркана. Он при­бли­зился к такому пределу, за которым начинаются вычитательные смыслы. Хамитов – единствен­ный (?) в своём роде, кто показал настоящее лицо теории о человеке. Он подо­шёл к теоретиче­скому пределу в понимании человека.

Д. Ф. Одна из его книг так и называется «Пределы человека», в которой он разви­вает весьма известную истину о том, что наши пределы и есть наша суть.

А. Н. Влечение к смерти в виде биологической программы мне не к лицу. Танатогенез (необратимое старение организма) начинается в среднем после 25 лет, а потому есть смысл говорить о влечении к смерти только до этого возраста, когда организм всё ещё растёт, пока продолжа­ются полёты во сне. Фрейд и Хайдеггер терминологически несостоятельны: бытие к смерти оправдано только до двадцатипятилетнего возраста.

Язык мой - враг мойД. Ф. А аскетизм мы тоже можем отнести к способу влечения к концу, к уходу из жизни, к практическому воплощению небытия. «Да погибнет мир, да будет философия, да будет философ, да буду я!»? Разве ты не считаешь философию лишь способом организации именно влече­ния к концу?

А. Н. Именно так и считаю. Главный смысл философии – это подготовка к смерти, хотя стереотипно она понимается как бесстрашие перед смертью (в лице философа). Мне кажется, что человек, всю жизнь занимающийся философией, должен, тем не менее, со­хранить перед приходом смерти какой-то страх, – оставить в себе нечто человеческое, а не смотреть на смерть глазами снобизма или другим предвзятым образом наподобие эпику­ровского «Смерть для че­ловека – ничто, так как, когда мы существуем, смерть ещё не присутствует, а когда смерть при­сутствует, тогда мы не существуем».

Д. Ф. Не есть ли аскетизм и любые иные проявления отстранённости от мира и жизни (безбрачие, отказ от потомства, неоправданный риск) теми объективными показа­телями влечения к смерти, которое тебя так интересует?

А. Н. Те пределы человека, которые мы можем встретить в человеческих текстах, всегда есть пределы для вполне определённых целей, которыми невозможно предусмот­реть будущее человечества.

Д. Ф. Неоконченный «Заратустра»…

А. Н. Я считаю Заратустру неоконченным текстом, потому что о многом Ницше умол­чал. Но и здесь меня интересует не суть послания Заратустры, а его эксперимент над языком. Стилистическая революция в 24 года преждевременна.

Д. Ф. Наполеоновские планы?

А. Н. Хуже. Надеюсь определять собственные надежды. Единственная цель, кото­рую мне под силу реализовать, это создание ещё одного уникального дискурса насилия в филосо­фии, усиление рессентимента в философии и в жизни, и через это умножение рес­сентимента – реабилитация и того, и другого. Пока приходится довольствоваться аллю­зиями на Ницше, – не могу быть «странником» в собственном ницшевском смысле, но могу под стать его «тени».

Д. Ф. Если человек в 23 года пишет такой сложный текст, с выкрутасами за пре­делы со­временного дискурса, то что же будет дальше? Вейнингер в этом возрасте, напри­мер, застре­лился. Майнлендер после опубликования своей работы «Философия искупле­ния», повесился. Что будешь делать ты?

А. Н. Может быть, стану возвращаться к Богу? У философов одна дорога – преодо­ление философского Бога – Бытия – и возвращение к лично выношенному Богу. Процесс философст­вования есть процесс становления Богом. Отчуждаясь от прежних богов, ты получаешь их от­чуждение в свою пользу, а затем надеваешь на себя брошенные ими бо­жественные одежды. К Богу приходится возвращаться стезёй несовершенства, артикуля­цией лингвистической неком­петентности в освещении проблемы небытия. Когда не хва­тает языка, начинаешь обращаться к Богу. «Бог умер» – слишком констатативно, по­скольку оператор Бога (место под Бога, потреб­ность в Боге) неискореним даже из словаря дискриминации.

Д. Ф. Это лингвистическая казуистика. Понятно, что на этом пустом месте ты со­вер­шенно справедливо пытаешься разместить Ничто, этого нового Бога с вечно инфер­нальным дыханием.

А. Н. Отказавшиеся от Бога попадают в руки небытия. Таков мейнстрим совре­менной мысли.

Д. Ф. Люди постепенно начинают верить в слова Заратустры о том, что их душа умирает вместе с телом (небывалая для прежних времён вера!) и что личное небытие есть будущий факт их смерти. Душа так же смертна, как и всё остальное Наше.

Д. Ф. Какое у тебя впечатление от спецкурса по философии Ницше, который был впер­вые в истории России прочитан на философском факультете МГУ?

А. Н. У этого спецкурса была вполне обычная, просвещенческая цель: познако­мить лю­дей с философией Ницше, а не вырастить из публики ницшеанцев.

Д. Ф. Конечно, во втором смысле надо было бы мне читать лекции, а не Юлии Ва­ди­мовне Синеокой, которая является настоящим символом ницшеведения в России. Лек­ции были именно академическими: знакомство с основными работами, проблематикой, фактами биогра­фии.

А. Н. С Ницше всегда хочется спорить, однако на лекциях такая потребность в споре с Ницше отпала сразу же. Лекции стали серьёзным испытанием – я ощущал себя нереализован­ным провокатором. Можно было бы спровоцировать много интересных дис­куссий, но почти все из них обрывались либо цитатами, либо методическими заготовками. Если всё ницшеведе­ние в нашей стране держится на Синеокой, то это, конечно, никудыш­ная ситуация. Лекции о Ницше не должны быть слишком академичными, болезненно рав­нодушными. Такой манерой легко вызвать лишь презрение к философии Ницше, чего он сам больше всего и боялся. Именно это и произошло на лекциях (ни заинтересовать, ни по-настоящему отвратить от такой филосо­фии подобные лекции не могут).

Д. Ф. Тут я с тобой полностью согласен. Лекции были о некоей отвлеченной фило­софии. Поистине – некая «просветлённая УСТАЛОСТЬ» окутывает наше погружение в Ницше и она никак не соответствует жизнеутверждающим настроениям ницшевских тек­стов. Переполнен­ность Ницше, слишком много Ницше?

А. Н. Слишком мало точек соприкосновения с ним. А ещё – каждый ревнует к Ницше по-своему и каждый идёт собственной дорогой, радуясь, что остался при своём мнении о Ницше. Ницше даёт каждому человеку уникальную возможность сохранить са­мого себя, а не зависеть от мнения другого. Он позволяет каждому возвратиться к самому себе, к своему цен­тру, к истоку, к которому он двигается против течения (напластования на себя других). Таким образом Ницше не объединяет, а разъединяет, обращая каждого к самому себе. Это всегда чув­ствуется при любом разговоре о Ницше.

Д. Ф. Именно поэтому невозможно никакого «общества любителей Ницше», «об­щества ницшеанцев», а возможно лишь ницшеведческое образование с академическими целями. Ницше для тебя допинг или транквилизатор?

А. Н. Скорее допинг. Он побуждает. Так же, как и Сартр, Хайдеггер, Деррида. И вот что странно: философской школы а-ля Ницше в XX веке так и не возникло, но и серь­ёзной критики философии Ницше тоже.

Д. Ф. Какие у тебя планы после окончания философского факультета? Аспиран­тура?

А. Н. Аспирантура, преподавательская деятельность.

Д. Ф. Ну и напоследок: есть ли у тебя три пожелания? Пожелание Ницше. Пожела­ние его последователям. Пожелание тем, кто хочет быть свободным от Ницше.

А. Н. Читайте тексты Ницше. Всем – одно и то же пожелание. Но всего лучше, вместо ответа на вопрос, – быстро встать и уйти восвояси.

http://www.nietzsche.ru/texts/meet_nilogov.doc

 

 
© А. С. Нилогов


Сайт управляется системой uCoz