Григорий Соломонович Померанц (р. 1918) – современный русский культуролог, писатель, философ, эссеист. В 1949 году арестован по обвинению в антисоветской деятельности, находился в лагере до 1953 года, реабилитирован в 1956-м. Работал библиографом в ИНИОН РАН. Участник диссидентского движения. Муж поэтессы, писателя, эссеиста и переводчика Зинаиды Александровны Миркиной. Автор таких книг, как "Открытость бездне. Встречи с Достоевским" (1990), "Выход из транса" (1995), "Великие религии мира" (1995, в соавторстве с З. А. Миркиной), "Страстная односторонность и бесстрастие духа" (1998), "Записки гадкого утёнка" (2003), "Следствие ведёт каторжанка" (2004). Померанц приобрёл известность антисталинистским докладом "Нравственный облик исторической личности", прочитанным в Институте философии АН СССР 3 декабря 1965 года. Впоследствии Померанц вёл многолетнюю полемику с Александром Солженицыным, отстаивая ценности либерализма и духовной автономии личности против того, что он считает "почвенническим утопизмом" и национализмом писателя.

Как философ Померанц считает религию и глубинную философию основами человеческого бытия. Путём выхода из духовных и политических кризисов современности полагает отказ от наукообразных и мифологизирующих идеологий, «самостоянье» личности в религии и культуре, путь вглубь себя взамен растворения в массе.

– Григорий Соломонович, каково ваше представление о современной русской философии?

– Фридрих Ницше проводил различие между философами и профессорами философии. Мой друг Михаил Блюменкранц подхватил это различие и называл философами только тех, кто жил в соответствии со своим учением, например, Диоген жил в бочке. Профессора философии живут как все и своим примером никого не убеждают. Я встретил считанное число людей, убеждавших своим обликом. Одним из них был Михаил Бахтин. Он охотно обсуждал мысли о Фёдоре Достоевском, расходившиеся с его книгой, но ответил молчанием на показанный ему полемический этюд о русской истории. Я вдумался в его молчание и истолковал его так, что Бахтин готов на любой диалог, но резкую полемику отвергал в корне. В конце концов это привело меня к мысли, что стиль полемики важнее предмета полемики.

– Как вы оцениваете философское творчество Георгия Гачева, восьмидесятилетний юбилей которого недавно отмечался?

– Георгий Гачев – замечательно интересный собеседник, с которым я не раз беседовал, но его литературное наследие – скорее материал для обобщающей мысли, чем её итог.

– Какая трактовка понятия личности вызывает у вас наибольшее раздражение?

– Меня утомляет всякая поверхностная болтовня, в том числе поверхностная трактовка личности. В подлинной личности непременно есть тихая глубина, и я долгие годы учился отличать её от поверхностных бурь. Одна из метафор, помогавших мне, – сравнение личности с заливом, устье которого граничит с неизмеримым океаном, с царствием, которое внутри нас, с мысленной обителью Бога после того, как астрономы разрушили небо. В рамках этой метафоры последняя глубина – это устье, за которым уже начинается большое Я, вселенское Я. Если устье засорено болтовнёй, залив превращается в пруд, а там – и в болото.

– Изменилось ли ваше отношение к писателю Александру Солженицыну после его смерти, когда была снята негласная цензура, позволив критически взглянуть на жизнь и творчество писателя?

– Я спорил с Александром Солженицыным, когда у него было подавляющее превосходство в прессе, и он использовал это превосходство без всяких ограничений. После его смерти хочется вспоминать лучшее: первые рассказы, «Архипелаг ГУЛАГ». А мои критические замечания о публицистике перекрыл Александр Шмеман, и я просто ссылаюсь на его книгу «Дневники» (страница 183 и последующие).

– Могли бы вы подвести философские итоги доклада «Нравственный облик исторической личности», прочитанный вами в Институте философии АН СССР в 1965 году?

– «Нравственный облик исторической личности» – проект речи, придуманной для выступления в Институте философии. Целью конференции был ответ на письмо трёх академиков, что «в интересах истины» надо признать заслуги Иосифа Сталина. Письменный ответ не был принят к печати, и конференция была попыткой легальной критики линии, утверждённой ЦК. Отсюда выбор средств. Я начал со стихов Наума Коржавина, где слово «прогрессивен» рифмовалось со словом «противен», и развил эту мысль, противопоставляя двух древних государей: «прогрессивного» изверга Цинь Шихуанди и «реакционного» Ашоки, пытавшегося посылать за границы империи, вместо войск, буддийских проповедников. Завладев аудиторией рядом очевидных намёков, я вдруг назвал имя Сталина, взятого под защиту ЦК. И тут же перешёл на казённый марксистский язык, критикуя Сталина отдельными фразами Ленина. Это давало либеральным коммунистам возможность взять меня под защиту, и Юрий Левада этой возможностью воспользовался. Председатель КГБ Владимир Семичастный дважды звонил в президиум Академии наук, требуя признать мою речь антисоветской, а Левада (в то время парторг Института философии) отвечал, что речь выдержана в духе решений XX и XXII съездов. В конце концов Александр Твардовский (в то время член ЦК) принял текст речи (с мелкими поправками, предложенными Левадой) в «Новый мир», и она получила таким образом советский статус. Семичастный вынужден был отступить. Это многим казалось чудом.

Выступление широко распространилось по Советскому Союзу и подтолкнуло рост демократических настроений. Но я рассчитывал на большее. Я рассчитывал на цепной процесс наподобие банкетной кампании во Франции 1847 года. К сожалению, мой пример вдохновил только одного человека, Михаила Ромма. Он тоже выступил с антисталинской речью. Больше того, он пригласил меня к себе, мы провели замечательный вечер и договорились действовать вместе. Однако очень скоро Ромм умер. Остальным восторженным слушателям не хватило либо кафедры, на которую можно подняться, либо смелости, либо ораторского дара. Действительность сталинских лет отнюдь не была школой красноречия.

– Насколько вам близок литературоцентризм русской философии? В какой мере русская литература подменяет собой русскую философию?

– Греческая философия была подготовлена греческой мифологией. Русская философия выросла из романов Достоевского и Толстого. Она комментирует реплики героев Достоевского («Мир красота спасёт», «Широк, слишком широк человек, я бы сузил»), она спорит с прямолинейной мыслью Толстого. Вывезенные на философском пароходе русские мыслители в Европе оказались экзистенциалистами. Вместе с ними философом был признан Достоевский. Его «Подполье» вошло в сборник Кауфмана: «Экзистенциализм от Достоевского до Сартра». Границы между отдельными областями творчества никогда не могут быть точно установлены, каждая эпоха ставит пограничные столбы по-своему. На моих глазах эти перестановки произошли дважды.

– Какую теорию интеллигенции вы разделяете? В чём заключается различие между интеллигентом и интеллектуалом?

– Из моих книг больше всего об интеллигенции можно найти в «Выходе из транса». Но никаких окончательных оценок интеллигенции у меня нет. Всё зависит от времени и места. В переломные эпохи интеллектуалы становятся интеллигентами; когда взбаламученное море успокаивается – интеллигенты становятся интеллектуалами, профессионалами умственного труда. Интеллигент, захваченный идеологическими проблемами, и интеллектуал-специалист – две крайние точки, между которыми жизнь постоянно колеблется. В 1900 году интеллигенты были особенностью России. Примерно в 1950-м, после Освенцима, часть западных интеллектуалов стали интеллигентами, а часть русских, не попавших в лагерь, сохранялись как интеллектуалы, как специалисты, без которых нельзя было соорудить атомную бомбу. Дмитрий Сахаров был таким специалистом, а потом на наших глазах превратился в интеллигента.

– Если бы вы отважились написать книгу под названием «Критика толерантного разума», то какой бы она получилась?

– Если не говорить о домах терпимости, о ксенофобии и т. п., то существует религиозная терпимость, основанная на равнодушии к религии, и восточная терпимость, основанная на приоритете невыразимого в религиозном чувстве и готовности принять любой условный символ. Пример можно найти уже в ведах. «Одну и ту же птицу мудрецы называют разными именами»… В Индии не было нетерпимости к чужим религиозным символам. Не было религиозных войн, но была нетерпимость к нарушению кастовых правил. В Китае религиозная нетерпимость возникла один раз, при первом императоре династии Мин; других случаев не знаю. Там, где религию основывали пророки, уверенные, что их устами говорит Бог, неизбежно возникала нетерпимость к чужому слову. Все монотеистические религии нетерпимы. Когда приоритет религии был подорван, возникла идеологическая нетерпимость. Её сменила политкорректность.

– Какой урон нанесла политкорректность развитию человечества?

– Политкорректность – один из симптомов усталости Запада, поведение ангела церкви Лаодикийской, который не холоден и не горяч (а потому будет извергнут из вечных уст).

– Существует ли, на ваш взгляд, конгениальность между западной философией и восточной философией?

– Как долголетний читатель Journal of the history of religion’s и Philosophy of East and West, а также обширной литературы, посвящённой буддизму дзен, я думаю, что все мистики исходят из одной глубины, но как только дело доходит до слов, возникает различие языков. Существование переводов доказывает, что это различие не непреодолимо.

– Какое будущее вам видится для изолганного и изолгавшегося гуманизма?

– Вопрос об изолгавшемся гуманизме может быть заменён любым другим: об изолгавшемся патриотизме, об изолгавшемся богословии и т. п. Представьте себе целостность истины как круг и любую идею, любое учение как касательную к кругу. Идея истинна, пока она не очень далеко отошла от окружности, уходя в дурную бесконечность, она вырождается. Но иногда можно вернуться к кругу Целого. Например, гуманизм Антония Сурожского возвращается от застывших догм к живому личному опыту христианства, и невозможно хулить гуманизм Януша Корчака.

– Ваше отношение к глобализации и мультикультурализму?

– По-моему, глобализм не противоречит мультикультурализму. Глобальный диалог культурных миров может быть выстроен по образцу диалога европейских наций. Со стороны Европа кажется одной культурой. Индийский автор пишет: «…западные романисты Бальзак, Диккенс и Достоевский». Я запомнил эту фразу. Если Индию, при всём её многообразии, мы мыслим единой культурой, то почему нельзя так мыслить христианский мир? И почему диалог между Далай-ламой XIV и бенедиктинцами, достигнутый в Лондоне в 1994 году, не может быть расширен на весь глобус? Прочтите книгу The good nearth – труды конференции, изданные в Лондоне в 1997 году, и вы увидите, что буддизм и христианство могут найти свой общий знаменатель, хотя это никак не удаётся культурам, родственным по своему языку. Единству мешают страсти. Если страсти утихнут, то сквозь зеркало вод станет просвечивать общая почва.

– Какие табу остались у человека, которые нуждаются в эмансипации? Есть ли у вас личные табу, оставшиеся без вопрошания?

– Мой учитель, Леонид Ефимович Пинский, был страстный спорщик, но как-то бросил лозунг: нетерпимость только к нетерпимости! Но это хорошо в споре принципов. Но как быть с пошлостью и хамством? Если налицо диалог, то этим уже задан уровень культуры, внутренне запрещено нежелание прислушиваться к духу диалога. За нежеланием стоит неумение, неразвитость интуиции духовной цельности, чувства единства сквозь все различия, чувства чужой раны как своей собственной.

Беседовал Алексей Нилогов

http://exlibris.ng.ru/person/2009-07-30/2_pomerants.html