Владимир Иванович Красиков (род. 1958) – современный русский философ. Доктор философских наук, профессор кафедры философии Кемеровского государственного университета. Автор таких книг, как «Человек на пути встречи с самим собой» (Кемерово, 1994), «Метафизика самоопределения» (Кемерово, 1995), «Предельные значения в философии» (Кемерово, 1997), «Явь беспокойства» (Кемерово, 1998), «Библия как реальность» (Кемерово, 1998), «Философия как концептуальная рефлексия. Философская пропедевтика» (Кемерово, 1999), «Этюды самосознания» (Кемерово, 2000), «Русская философия today» (Москва, 2008).

Основной объект исследования Красикова – природа предельных значений в философствовании. В любом развитом языке, полагает Красиков, имеются группы наиболее общих понятий, эквивалентных по смысловому объему и обозначающих сущностные структуры мира. Какое-либо из этих всеобщих значений берётся философом в функции «предельного» – с соответствующим востребованием именно данного, заложенного в нём смыслового аспекта, который затем перерастает в новое концептуальное видение. Процессы усмотрения «предельного» значения в группе всеобщих, его полагание в качестве «координат» предлагаемого учения, аргументация в его пользу и интеллектуальная демонстрация мировоззренческих следствий – всё это и составляет, по Красикову, суть философского творчества. Философия имеет трансцендентально-психологическую природу, причём несомненен приоритет трансцендентального – общего, человекоразмерного устройства сознания. Всеобщность и необходимость философии заключаются в том, что её множественные учения с разными метафизико-ценностными системами отсчёта взаимоконвертируемы, переводимы и понятны.

Наша беседа с Владимиром Ивановичем состоялась в рамках проекта «Современная русская философия».

– Владимир Иванович, что вы можете сказать о современной русской философии? Какими именами она представлена?

– Она имеет переходный характер от советской к постсоветской, и этот переход не завершен. Для этого семнадцати лет после распада СССР мало: должно смениться как минимум одно поколение (25-30 лет).

Она жестко институциализирована, то есть представлена в основном «преподами», для которых это лишь жизнеобразующая профессия; она весьма консервативна, поскольку заполнена в большинстве своем пожилыми доцентами и профессорами советского периода – неудачниками, «отсиживавшими» лихолетье (1990-е годы) в бедных, но безопасных зонах, умеющими только читать лекции по пожелтевшим конспектам и многозначительно «раздувать щёки».

Первые признаки нормализации, однако, уже видны: а) вновь и в философии радостно затараторили извечные фигуранты российского интеллектуального ландшафта, наши сиамские близнецы – неозападники и неославянофилы; б) сбывается мечта Конфуция о «тысяче цветов» – на российской почве – в виде обилия монографий, журналов, и в большинстве своём всё это осуществляется «за свой счёт».

Настоящее, живое, то есть социально-спонтанное, сообщество в рамках всей России, а не только Москвы-Питера лишь начинает складываться (во многом благодаря РФО). Однако в целом всё ещё слишком заформализовано и монополизировано московскими чиновничьими структурами «от философии».

В отношении имён говорить, вероятно, надо о ныне здравствующих, по книгам которых мы учились: А. А. Гусейнов, В. А. Лекторский, К. Н. Любутин, В. С. Стёпин и другие. К сожалению, я практически не знаю современного философского бомонда столиц – людей среднего поколения, хотя и осведомлён о блестящих умах среди них, но только понаслышке.

– Как вы можете охарактеризовать русскую философию в провинции?

– Русская философия в провинции сопряжена с географией размещения и степенью развитости инфраструктур высшего образования. Конечно, в первую очередь это города, где в университетах есть философские факультеты. Среди них выделяются наличием школ и традиций Екатеринбург, Томск, Ростов-на-Дону, Новосибирск. Однако и в областных городах, где университеты лишены счастья обладания философскими факультетами, философская жизнь, местами и временами, вполне журчлива – всё дело в людях. Для характеристики ситуации хорошо подходят термины социологии научных коммуникаций: «диспетчеры» коммуникации и «изоляты». Где есть активные, коммуникабельные и в большинстве своём высокопродуктивные люди – там провинциальная философия бодра и жизнедеятельна, соединяясь в общем потоке с другими духовными формами (художники, литераторы, поэты).

Провинция есть провинция – пруд, который постоянно зарастает, и кислорода его обитателям постоянно не хватает. Местным гениям не в пример труднее – нет, не с творчеством, а с ответной эмоциональной энергией респондентов, которая подпитывает их энтузиазм. Собственной витальности хватает, как правило, на две-три книги, которые, не находя соответствующего резонанса – по причине невозможности дойти до адресной аудитории, – становятся их же собственным эпилогом. Региональные звёзды краткоживущи: им не хватает водорода эмоциональной энергии, подпитки слишком скудной и апатичной местной интеллектуальной среды. Здесь они, скорее, экзоты, предмет зависти и скрытого недоброжелательства, для столиц – смышлёные аборигены с пожизненным клеймом. И слишком часто они быстро «перегорают», опускают руки и потихоньку деградируют в творческом отношении. Всякая способность, а особенно столь деликатная и неуловимая, требует постоянного культивирования, иначе она выхолащивается и теряется. Несть числа тому примеров – и в провинции, и в столицах.

Большинство так называемой «философской общественности» и вовсе не имеет подобных проблем. Большинство из этого большинства – «преподы», узкие специалисты (вернее, когда-то бывшие ими), ремесленники. Философии среди них нет – как нет истинной религии в большинстве приходов, где батюшки косноязычно проворят то, от чего они в своей реальной жизни неизмеримо далеки. Однако есть и «изоляты» – люди, искренне увлечённые философией и что-то творящие, пишущие. Их самодостаточность вызывает уважение, но это некие «вещи-в-себе» – неизвестно, что и как они пишут, хотя по большей части то, что становится известным, представляет собой либо невнятицу, либо благолепную наивность.

– В своей книге «Русская философия today» вы предприняли попытку рефлексии современной отечественной философии как институции, частью которой сами являетесь. Не нарушили ли вы так называемую корпоративную этику?

– Не думаю: никого персонально не склонял, ничьи репутации конкретно не подрывал. Парадоксально, но философия, как известно, исторически первая форма рационального теоретического знания, постоянный возмутитель благодушия и чуть ли не синоним скепсиса, дольше других дисциплин оставалась (и во многом у нас остаётся) «социологически невинной» – в своих девичьих грёзах о прекрасном образе чистой, единой мировой умозрительной философии в поисках возвышенных вечных истин. Конечно, подобные восхитительные метафизации даже полезны в цветущем креативном возрасте, мобилизуя на интеллектуальные подвиги в честь Софии, но они могут инициировать и разочарования, и депрессии, постепенно девальвируясь во взрослении духа.

Начало конца вековечного «философского романтизма» связано с появлением фундаментального труда Рэндалла Коллинза «Социология философий», хотя философская общественность, особенно в нашей стране, восприняла её как-то вяло: либо не могут, либо не хотят. Можно и нужно спорить с Коллинзом, однако общая методологическая модель рассмотрения философии как специфического, но одного из прозаических духовных трудов, в котором работают социологические закономерности «сетей», «позиций», эффектна, эффективна и убедительна. Наконец-то философия начинает быть рефлексивной по отношению к самой себе, не пачкаясь корпоративной этикой.

– Каким вам видится реформа философских институций в России?

– Реформа философских институций как таковая может состояться лишь в контексте тотальной реформы высшего образования и академической системы (РАН). Но подобная тотальная реформа бессмысленна без аналогичной реформы всей политической системы. По принципу конгруэнтности, особенно в жёстких пирамидальных структурах, каковыми мы традиционно являемся, характер большинства институций копирует структуру главной «властной вертикали». Понятно: без реальной демократизации, децентрализации (демосковизации), формирования пресловутого «гражданского общества» философию европейской не сделаешь.

Тем не менее, что-то можно уже предпринимать и сейчас. Профессиональные сообщества, в силу своей закрытости, всегда являли собой традиционно более консервативные социальные структуры. Мне представляется, что первыми шагами в реформировании философских институций могли бы стать меры в контексте идущей сейчас реформы высшей школы, которые, кстати, встречены в штыки филистерским большинством профессуры. Люди, по сути, всю жизнь бездельничающие, не хотят никаких перемен, потери своих небогатых, но сытных и уважаемых мест. Стоит ввести комплекс мер по возможностям настоящей академической мобильности: как через действительные конкурсы на замещение профессорского и академического состава (хотя бы документов, а не приятельско-земляческих отношений), так и в качестве щадящей переходной меры – годовые-двухгодичные конкурсные вакансии.

Далее нужно ввести возрастной лимит (к примеру, 60-65 лет) и перевод уважаемых профессоров в статус «почётный консультант» с такими же, как и ранее, окладами и правом совещательного голоса (emeritus professor). Это могло бы отчасти решить болезненную проблему смены поколений.

Названные меры могли бы стать «прорывом» в наших условиях. Достаточно вспомнить почти анекдотичный случай двухгодовой давности, когда на выборах в члены-корреспонденты и действительные члены РАН были введены места для «малолеток» (учёных до 50 и 55 лет соответственно). Но большинство этих вакансий осталось незаполненным: «бессмертные», большинству из которых в среднем за 70 лет, забаллотировали всех кандидатов – не пристало, рано «мальчишкам» входить в сонм избранных. А вдруг это станет нормой?..

– Вы являетесь автором концепции «трансцендентального психологизма», которая утверждает принципиальную антропопсихологическую типизованность человеческого бытия и, в отличие от экзистенциализма, более трезво смотрит на человечество, беря в рассмотрение весь человеческий поток, не отождествляя «человека вообще» с «экстремалами» человеческого вида. Каким вам видится философский предел в рассмотрении человека, на смерть которого написаны десятки монографических некрологов?

– Трансцендентализм, сформировавшийся в умозрениях Декарта и Канта, достиг своей максимально возможной мыслительной «чистоты» у Гуссерля в формате его феноменологической редукции. Стратегия очищения площадки человеческой рациональности от всего психологического и физиологического должна была выявить как пределы «истинно человеческого», то есть чистого мышления, так и эксплицировать его внутренние самодостаточные структуры и механизмы. Необсуждаемое допущение, нерефлексивное умалчивание самой философской рефлексии этого направления предполагало в качестве «истинной глубинной сущности человека», «человеческого» – мысль, причём мысль зрелую, «выстоянную» в ясности и отчетливости своего тренированного удерживания. Эта базисная установка идеалистической философии сложилась ещё в древности – от Парменида до Плотина. Без сомнения, это метафизически завораживающая идея о чистом, форматирующем вселенную и себя мышлении. Однако подобная, на первый взгляд самодостаточная, величественная интеллектуальная конструкция продемонстрировала свои серьёзные изъяны уже у самих «отцов-основателей» новоевропейской традиции трансцендентализма.

Во-первых, сама конструкция для своей чистоты требует бытия мышления, беспрецедентного для остальной материальной вселенной и независимого от неё. Потому Декарт говорит о двух равноположенных субстанциях, а связь нас, находящихся в «башне из слоновой кости» нашего мышления, с материальным миром гарантирует Бог, который «не может быть обманщиком».

Во-вторых, Кант, с чисто немецкой методичностью каталогизировав наши субъективные мыслительные способности, натолкнулся на иррациональный (по тем меркам) предел, который, по сути, организует само рациональное (категории рассудка). Это «трансцендентальная апперцепция», или универсальное сверхчувство «я», – чувство своей прижизненной самоидентичности, сопровождающее нас везде и всегда, и так называемые «понятия чистого разума», или «трансцендентальные идеи» (Бога, мира, субъекта). Это и есть «форма мышления», сама его «чистая организация», «структура». Но откуда они берутся? Они сами есть первая данность, которую полагают воля и наши страсти: изначальные интенции к жизни, любви, славе.

В-третьих, наиболее радикальный и одновременно последний борец с психологическим содержанием в мышлении как чуждым, загрязняющим мысль «материальным содержанием», Гуссерль вернулся к платоновским истокам и вынужден был говорить также об иррационализме исходных смыслов, эйдосов. Мировой горизонт интенциональности, объемлющий формат чистого мышления, который Гуссерль находил сначала в некоем объективно идеальном зазеркалье вселенной (а-ля мир идей Платона), затем постулируется в более понятном и очевидном виде смысловых структур мира повседневности – совокупного обыденного сознания миллионов реально живущих, работающих, любящих, страдающих людей.

Философия долгое время была заворожена идеалом единого, стройного, непротиворечивого, самодостаточного мышления как квинтэссенции «человеческого». Крах этого проекта и воспринимается как «смерть человека»: имеется в виду классический образ человека от Парменида до Гуссерля, где симптомами наступления смертного часа полагали распространение психологизма – волюнтаристских (Ницше, Шопенгауэр), виталистских (Бергсон, Дильтей, Зиммель) и экзистенциалистских (Камю, Сартр) проектов. Хотя последние также вполне классичны, говоря о всеобщности качеств Dasein при их каждый раз уникальной реализации.

Собственно, некрологи и пишутся на этот «классический» образ «родового человека мысли». Психологию никто из философов никогда серьёзно не воспринимал. Более того, она долгое время была «эмпиристским пугалом» для утончённых джентльменов мысли. В этом есть много справедливого. Психология развивается как самостоятельная дисциплина уже почти два века, но так и не смогла создать свои общедисциплинарные теории вне узких контекстов внутренних направлений. Может быть, потому, что слишком сложен и неоднозначен объект исследования, подобный по универсализму объекту физики. Однако «типизованность» человеческого бытия здесь является весомым индуктивным выводом из их исследований.

Описание философского предела в рассмотрении человека мне видится как развитие отмеченных идей Декарта–Канта–Гуссерля: рационалистическое описание иррациональных (то есть пока не прояснённых мыслью) исходных основ человеческого существования, представление единства человеческого формата существования через многообразие антропопсихологических типажей, находивших свои социокультурные и исторические аранжировки.

В фокус философского внимания вовлекаются новые и новые субъективные способности (воля, вера, любовь, переживания), в совокупности продуцирующие «чистую мысль». Иррациональное, то есть ранее полагавшееся таковым, производит рациональное. Лишь вспышка объединяющей, синтезной и одновременно продуцирующей, иммагинативной философской рефлексии может вновь сплавить «неклассический образ человека». Король умер, да здравствует король!

– Согласны ли вы с таким тезисом, что русская философия должна ориентироваться исключительно на внутренний рынок, компенсируя тем самым вечное отставание от Запада?

– Вопрос, по-моему, внутренне противоречив: мы не сможем, ориентируясь лишь на внутренний рынок, «компенсировать тем самым вечное отставание от Запада». Так, собственно, и произошло с советской философией, полагавшей себя монопольной обладательницей и бдительным стражем марксистской истины, которая заключалась в том, что все остальные, «буржуазные философы», первородно заблуждаются. Кое-что дельное нехотя, сквозь зубы цедили наши философские бонзы, но только в той мере, в какой они, вольно или невольно, приобщались к источнику неиссякаемой благодати основоположников. Да и ранее было то же самое. Славянофильская традиция, а затем «путейская» (Бердяев, Булгаков, Флоренский и другие), победившая в конце концов «логосовскую» (Яковенко, Гессен, Шпет и другие), правда, не в России, а уже в эмиграции, также партикуляристски высокомерно отрицала необходимость учиться у западной философии и сотрудничать-соревноваться с ней. Они нам, дескать, не указ, мы самобытны и глубоко духовны – вплоть до «невроза уникальности» (Барабанов).

Сказанное, однако, не означает, что следует идти исключительно по пути «Логоса» – прошлого века и века нынешнего. Бесспорно, достигнутый уровень рефлексии в современном «Логосе» – один из наиболее значительных в нашей стране, что обусловлено мимезисом переводчиков и специалистов по последним направлениям западной философии – своим денотатам. Но соревноваться на этом поприще – задача заведомо проигрышная: лучше Хайдеггера, Рикёра или Деррида, в формате их направлений, не напишешь, а будешь тысячепервым последователем с соответствующей репутацией на глобальном философском рынке. Водить хороводы вокруг соборности и православия – значит превратиться в экзота, развлекающего западных интеллектуальных туристов.

Ориентация по содержанию – проблемам, ценностям, смыслам – должна быть сориентирована на внутренний рынок. Но по форме это должно быть современное философствование – изящное, ироничное, актуальное и глубокое. Без идеологического надрывного пафоса, плоской дидактики, специализированного «птичьего языка», вымученных («традиционных») тем. Можно и должно выходить со своим философским продуктом на мировой интеллектуальный рынок. Я убедился, что, если автор не просит гонорара и имеет добротный английский перевод своего труда, многие издательства готовы издать его книгу тиражом в 300-500 экземпляров, чтобы самим же потом продать.

– Является ли философия самым экстремистским видом творчества, в котором можно позволить всё, что угодно, идя на сознательный конфликт с уголовным законодательством?

– Самым «экстремистским» видом социального творчества является религия, особенно в своих фазах религиогенеза, когда появляются новые харизматики и группы их сподвижников. Эти фазы перманентны для духовного развития человечества, однако особенно явственны и интенсивны по своим проявлениям в великие эпохи преобразования: осевое время, Реформация и вторая половина XX века. Здесь действительно речь может идти о нарушениях всех писанных и неписанных, мыслимых и немыслимых норм. Религиозная жизнь, религии, как, к примеру, философия или искусство, – имманентно сопутствуют человеческому развитию и являются индикацией и манифестацией его особенностей и точек напряжения. Только в отличие от «запаздывания» философии, в силу рефлексивной природы последней, религия – социально-психологическая реакция предварения: глубокого беспокойства предстоящего (апокалипсические ожидания), дезориентация, нащупывание новых форм мирочувствования. В этом плане религиогенез – именно «лаборатория» новых чувств и ценностей, которые затем более успешно концептуализируются другими духовными способностями человека.

Философия – наиболее экстремистский вид духовного творчества, и, как правило, уголовному законодательству до неё нет никакого дела.

Человек, как известно, органично сочетает в себе общее, видовое и особенное, персональное. Второе, правда, в виде потенции, возможности развития отличным от других образом. В большинстве своём, или в норме, человек походит на остальных. Подобные нормы были найдены и осознаны людьми задолго до всех наук и искусств, составляя то, что называется здравым смыслом, житейской умудренностью. Это совокупность схем реагирования, оценок, суждений, моделей поведения, которые «правильны» не потому, что они традиционны и передаваемы, находимы в предании и источниках, а потому, что вновь и вновь возобновляемы повседневной жизнью миллионов. Это то, что работает в любой культуре – средне, шаблонно, ясно и безальтернативно: так делают все. Что же делают все (большинство)? Ищут личного благополучия (пусть даже всегда под благовидными вывесками общего блага), простых решений, уважения, брачных партнёров и детей. Совокупность хабитуализируемых правил поведения, называемая здравым смыслом, составляет фундамент человеческого видового поведения, имея своё концептуальное выражение в виде некоторых опорных мировоззренческих тезисов. Объединённый интеллект, массовое, то есть синхронизированное с другими, типичное сознание создаёт свою философию – философию здравого смысла, философию материализма, гедонизма, утилитаризма, реализма, равно как и познание, называемое научным. Разновидности мировой философии, относящиеся к концептуализации правил и мироощущений повседневности, как и научное познание, базируются на могучем чувстве общности людей: чувствую, мыслю как все – значит «правильно». Синхронизация мыслей и чувств, абсолютное доверие к ней и нежелание ставить её под вопрос – основное качество этого массового и постоянного в людской истории состояния коллективного сознания.

Это качество было выделено и осмыслено теми немногими людьми, которые в своём развитии оказались способными актуализировать в себе потенцию уникальности, непохожести на других. Они стремились к реальному отличению и в реализации этого стремления действительно становились отличными – в поведении и в понимании (отражении) мира. Причём это достигалось не только тем, что они были более наблюдательны либо более проницательны, а тем, что они не смущались задавать неудобные, наивно-детские, глупые, с точки зрения многих, вопросы. Вопросы, ставящие под сомнение всем очевидное и признаваемое «само собой разумеющимся». И шли они от себя к миру, интровертированной рефлексии, в отличие от сфокусированной на внешнем, экстравертированной позиции здравого смысла большинства. Здесь критерием стало: чувствую, мыслю не как все – значит «правильно». Определить, что и почему составляет границы «здравого смысла» – означает выйти за его пределы: обыденного опыта, нормы существования и её осознаваний. Философия, репрезентирующая становление персонализующегося разума, является исходно экстремистичной по отношению к мировоззрению большинства.

В истории мировой философии сосуществуют две стратегии концептуализации: философия здравого смысла и философия радикализующегося индивидуального мышления. Преобладает всегда философия здравого смысла, но публичной и знаменитой становится «философский экстремизм». Это как в повседневности – нас привлекают более аттракционы, нежели проза обыденности, хотя жить мы предпочитаем в последней.

– Можете ли вы согласиться с мнением Сергея Хоружего, что в современной русской философии сильна тенденция ресоветизации, в то время как Николай Плотников настаивает на факте несостоявшейся десоветизации?

– Не согласен с обоими, хотя некоторые основания для таких характеристик у них действительно имеются. Думаю, что некий идеологический пафос у них превалирует над анализом. Я бы сказал так, что десоветизация отечественной философии оказалась неполной, половинчатой, как, впрочем, и любое наше реформирование. Однако говорить о «факте несостоявшейся десоветизации» я бы не стал. Многие структуры и люди остались на прежних местах и в прежних ментальных кондициях, но произошло два революционных события.

Первое – это возвращение сообщества в поле современной мировой и своей дооктябрьской мысли. Цунами философской переводной литературы всерьёз подмыло сами опоры мышления тех, кто проходил профессиональную социализацию ещё в Стране Советов. Тех, кто мог измениться, ригидных и ограниченных довольно в любой сфере знания.

Второе – небывалое оживление философской самодеятельности. Многие издают за свой счёт, в складчину, организуют бумажные и электронные философские журналы. Скажут, поток этот мутноват: профессионализм слабоватый, перехлёст амбиций – да так всегда и везде бывает. Должна быть хотя бы сотня «философов», остепенённых и нет, сотня «философских книг», изданных «для степени» и «для души», чтобы в итоге появился хотя бы один приличный философ и настоящая интересная философская монография.

За «ресоветизацию», вероятно, принята тенденция к стандартизации философского образования и особенно навязывание ему определённых тематизаций. Это палка о двух концах. С одной стороны, стандартизация нужна: беспредел 1990-х годов, когда под вывеской «авторских курсов философии» преподавали всё, что угодно, показал, что многие наши преподаватели философии ещё далеки от осознания единства свободы и личной ответственности. Твоя личная философия, какой бы гениальной она тебе ни казалась, должна представляться друзьям, поклонникам, широкой публике, но не вдалбливаться в головы бедным студентам. Необходимо давать историю философии и категориальные схемы по основным разделам так называемой «систематической философии»: онтологии, гносеологии, методологии, антропологии, социальной философии и пр.

Но, с другой стороны, знакомясь, а затем, чертыхаясь, давая студентам темы, обозначенные в госстандарте, готов согласиться и с Хоружим, и с Плотниковым. Это апофеоз «диалектического материализма», анахронизм философии XIX века (энгельсовские корни) – в начале века XXI. Причём, как говорится, дьявол прячется в деталях. Сам госстандарт краток, и названия тем в нем звучат достаточно нейтрально. Однако разъясняющее темы содержание прописывается головным УМО (философского факультета МГУ), а там всё до боли знакомое по советской философии. Никому не придёт в голову труд посмотреть на сайтах ведущих издательств мира их философские тематизации – так нет же (!), как давали «материю» и «диалектику», так и будут давать, а заграница им не указ. Если и имеет место «несостоявшаяся десоветизация», то лишь в отношении центральных бюрократических структур отечественных философских институций. Но я боюсь, что дело не решится просто в духе Куна, когда смена поколений решит проблему очищения от догматизма. В традиции отечественной политической модели «выборной монархии» готовить себе «преемников» – как на высшем уровне, так и по принципу конгруэнтности – повсеместно. «Диалектические материалисты» обязательно создадут своих молодых клонов и постараются передать эстафету в надёжные руки.

Беседовал Алексей Нилогов

http://www.russ.ru/kniga_nedeli/ne_pachkayas_korporativnoj_etikoj