Светлой памяти Шарги-беса

Шарги-бес попался в мой капкан неделю назад. Я расставил сразу несколько приманок, чтобы Шарги-бесу было чем питаться, пока я его не обнаружу. К моему удивлению, пара кроликов и детёныш ли­сицы оставили его равнодушным, – умирать бедняжкам пришлось так и не нагуляв его гордый аппетит. Впоследствии из их крохотных трупиков я сварил вкусную похлёбку, которой безуспешно пытался накор­мить своего неразговорчивого друга. Перед тем как освежевать его ху­дощавое телосложеньице, я вырвал его длинный, путающийся в метафорах пощады язык, – на пер­вом же допросе он так и не смог вымолвить ни одного русского слова. Было время, когда он знал английский. Но теперь это время в прошлом. Совсем скоро он лишится и его.

Пытки затянулись на шесть дней. В первый день я настоял на водных процедурах: на ми­нуту-дру­гую окуная его голову в засорившийся унитаз, я смеялся над ним пузырьками выдыхае­мого им воздуха. По выныривании – растирал его румяные щёки до ручных мозолей, которыми тут же стряхивал с него капли выступавшего пота. Он жадно проглатывал кислородную маску в глубь своего сведённого рта, но не всегда мог развести скулы симметрично моей улыбке. Настоя­щий друг приходил на помощь – пощечины вдоль барабанных перепонок выравнивали его нерас­торопный оскал. Слегка обсохнув, он принимался гадко сме­яться, вероятно, чувствуя себя сказоч­ным, но всё-таки гадким, утёнком, у которого вот-вот навьются кры­лышки, и он сможет наконец-то вырваться из моего предрассудочного плена. Процедура продолжалась до его бессонницы, в то время как я мог положиться только на его дневные кошмары.

Во второй день мы освоили мануальную терапию. Слесарный молоток подвернулся весьма кстати. Им я простукивал место будущего надреза, – скальп Шарги-беса обещал украсить мою фамильную коллек­цию. Чтобы предотвратить свои очередные мозоли, я перевязал руки сукрович­ным бинтом, снятым с его незаживающей раны. В капкан он угодил своими кузнечиковыми нож­ками, косточки из которых я позже выбросил соседскому бультерьеру. Ему же пришлось швыр­нуть и крайнюю плоть Шарги-беса, – гурман из меня оказался никудышный. Пока я расцеловывал его руки в цыпки, бультерьер дожёвывал плод моего членовредительства. Шарги-бес терял созна­ние в аккурат моей усталости. Однако силы вновь возвраща­лись в своё испытанное русло, и руки снова тянуло к плоскогубцам. Скрежет в зубах дантиста! Всего-то-навсего испортил инструмент.

На третий день мы продолжили водные процедуры. Время сеанса увеличилось в полтора раза, а его техническая составляющая дополнилась одной важной деталью. Когда воздуха остава­лось совсем мало, я тянулся за верёвочку, выжидая предстартовые секунды, и с удовольствием от­пускал обратно. Разве я мог позволить ему захлебнуться всего лишь на третьи сутки? Несмотря на то, что его риторическое молчание ввергало меня в уныние, я не переставал верить в братские узы нашей многолетней дружбы. Когда я сжал его скулы в назидательный кулачок, он тяжело засопел, и сквозь отслоившуюся сетчатку его карих глаз стали просачиваться кристаллики слёз. Плакать я запретил ему ещё в самом начале рассказа. Но он не уни­мался, растрачивая мои хлёсткие подза­тыльники на свои кровоподтёки. Я старался поддержать его поко­сившийся взгляд прополкой век, которые не успел сбрить накануне вместе с ресницами. Подвести ему веки кровью я отважился лишь под конец дня, когда его бессонница проснулась навстречу моим сновидениям. Я засыпал у него на коленях в волнительном предчувствии завтрашнего утра.

Все четвёртые сутки мы провели в словесном препирательстве. Шарги-бес усердствовал о средне­вековых методах пытки. Я же предлагал ещё немного поозорничать. Моё ноу-хау заключа­лось в том, что я засовывал ему под ногти его же собственный кал, расфасованный иголками по зёрнам.

В пятый день мы стали жертвами любовных утех. Я вдоволь насосался его горьковатого семени. Из заколосившихся сосков надоил пипетку молока, смочив жажду его половых губ. С ока­зией его стыда я бо­ролся на корню останков его языка, который он потихоньку сгладывал, утоляя меню моего приятельского недоедания.

На шестые сутки я сдался и тупо его прикончил. Зарубил обычным топором, залежавшимся в углу, над которым он бы всё равно оказался нефункциональным. Растёкшуюся кровь я затёр его нижним бельём, пропитанным несанкционированными мочеиспусканиями. Остатки непрожарив­шихся внутренностей я подвесил на гвоздь за окном, чтобы дворовые воробьи смогли разделить мою субботнюю трапезу. Господь в конце шестого дня творения! Кажется, у Ницше есть схожие мысли.