Владиславу Хомичу

Я начинал думать о нём тогда, когда начинал что-либо писать. Писать не обязательно о нём – так бы я сделался только читателем написанного. Пока мне писалось – он был у себя дома, – в моих мыслях ему жилось очень неплохо. Когда я спал, но не видел сновидений, – он выходил из одиночной камеры моего сознания и принимался смешить меня своими заученными наизусть анекдотами. То были анекдоты о наших общих знакомых, о знакомых наших общих знакомых, о фантазиях на мои заморганные сновидения, о его фантазиях на мои заморганные сновидения, – однако со временем он всё больше стал сбиваться на тех желанных сокамерников, которых я его когда-то лишил. Прогуливаясь по внутреннему дворику моей самой лучшей тюрьмы, он то и дело натыкался на чьё-либо отсутствие, – например, на моё отсутствие в его мыслях, над которыми он никогда не рефлексировал, чтобы не поймать меня в них с поличным. Я знал, что ему не хватало сокамерников, с которыми бы он мог разделить тяготы моего бессознательного и его бессознательного в моих мыслях о нём. Всё, что происходило между нами, напоминало бегство в забвение, – бегство по кругу забвения, – по спаренному эскалатору в виде ленты Мёбиуса, – по которому сновало ещё несколько отсутствий, срезая нас в коллективные воспоминания о нашем неудавшемся побеге.

После того как он объявил мне сухую голодовку, я разочаровался в своём даре надзирателя. Минуты, из которых я рвался разделить с ним его голодовку, прошли для него незамеченными. Голодал он всё в том же одиночестве, что и одиночная камера – единственная из заполненных – в тюрьме моего одиночествующего сознания. Я знал, что ему не хватало его некогда голодовавших сокамерников, из которых я слепил голема своего аппетита. Долгое время я перестукивался с ним из соседней камеры, внушая ему присутствие столь же голодного друга. К несчастью для меня, его умысел остался никем из нас не услышанным. Себе же в отместку я заплакал ему бессонные глаза, – но он так ничего из них и не выпил, – замотал, как выкупавшаяся собака, головой, разбрызгивая по засиженным стенам потные капли, которые ударялись пощёчинами о мои подставленные щёки, – неохотно стекались струйками по трещинам, кое-где затыкали проступающие щели моих подсматривающих негодований, – скатывались всё ниже, размазывая арестантские граффити в мои слезоподтёки.

Он так и не пошёл с собой на компромисс. Я отплюнул своё перемирие дальше его чавкающего голодания. Один раз мы даже обменялись воздушными рукопожатиями, затаив у каждого в руке родословную подвернувшегося этикета. Никто не хотел уступать свободе, – оба спешили впереди друг у друга. Я отгрызал наши узы узничества на его голодных скулах и насильно запихивал их в его скалящийся рот. Плётка помогала ему подбирать с пола упавшие комочки и подносить их мне. Лакомиться нам пришлось недолго – врачебный консилиум настоял на оперативном вмешательстве.

Вот уже как десять минут мне сверлят черепную коробку. Я до сих пор в сознании, но не перестаю думать о его сухой голодовке. Скоро его выпустят на волю, и он снова сможет пригубить свои горячие слёзы. Скрежет сверла методично врезается в тюремные стены моего воспалённого сознания – так тешу я своего заключённого себе же во бред. Я придумал эту историю с лоботомией, чтобы облегчить ему мою участь. Однажды я сделаю лоботомию не только ему, но и себе, – собственноручную лоботомию (!). Пока длится его сухая голодовка – я чувствую себя в безопасности от происков освободить меня раньше его истекшего срока заточения. Я не жду от него ни слов благодарности, ни жестов порицания. Кажется, мой накал постепенно остывает в сухой остаток его равнодушия, которым он был вынужден питаться на протяжении всего сеанса лоботомии. Скоро его страдания увенчаются руинами моей самой лучшей тюрьмы. Я оставил нараспашку все одиночные камеры своего сознания, кроме той единственной, из которой некогда перестукивался со своим узником. Врачи сказали мне, что выпустили его на свободу. Боковым сглазом я уловил очертания его испаряющихся следов. Сдаётся мне, это была моя совесть.

http://www.t-e-x-t.ru/filos/filos-000.html