Аннотация. Фёдор Фёдорович Куклярский – это русский философ-ницшеанец начала XX века. Куклярский известен как представитель философии инстинктивизма, которая является разновидностью философии жизни.

Творческие работы Куклярского помогают нам лучше понять такую идею, как ресентимент. Ресентимент – это злобная мстительность, когда эмоция не находит своего внешнего выражения, а возвращается внутрь человека и начинает терроризировать его.

Куклярский – это иррациональный философ. Куклярский пропагандирует откровенный натурализм, будучи уверенным в том, что человечество должно принести себя в жертву природе.

Ключевые слова: ресентимент, Куклярский, Ницше, русская философия, философия культуры, инстинкт духовного самосохранения.

Abstract. Fyodor Fyodorivich Kuklyarsky is a Russian philosopher-nietzschean of the beginning of the XX century. Kuklyarsky is known as a representative of instinctivism philosophy, which is a sort of vital philosophy.

The creative works of Kuklyarsky help us to get to know better such an idea as ressentiment. The ressentiment is a wicked revengefulness when an emotion does not find its external expression, but comes into the person and begins to terrorize him.

Kuklyarsky is an irrational philosopher. He values the instinct of mental self-preservation, but not the instinct of manual self-preservation. Kuklyarsky propagandizes bare naturalism being sure that the mankind must sacrifice itself to nature.

Keywords: ressentiment, Kuklyarsky, Nietzsche, Russian philosophy, philosophy of culture, instinct of mental self-preservation.

Нужно писать огнём и кровью или – совсем не писать.

Фёдор Куклярский (1)

Фёдор Фёдорович Куклярский (1870 – 1923?) – русский философ-ницшеанец, известный небольшому числу исследователей отечественной философии. Ни разу не переиздававшийся после смерти (последняя публикация датирует приблизительный год смерти), впавший в забвение ещё при жизни (приютившийся в тени Василия Розанова), несмотря на то, что после выхода второй книги «Последнее слово. К философии современного религиозного бунтарства» её тираж был арестован, а автор привлечён к суду за кощунство в печати, – вынужденный остаться неузнаваемым и после жизни, поскольку философская ниша оказалась занятой читателями Фридриха Ницше, – Фёдор Фёдорович Куклярский может подать нам пример не стереотипного, а подлинно ницшеанского, восприятия идей немецкого мыслителя на русской почве.

Ницшеанство Куклярского является по преимуществу ресентиментным: если кого и можно назвать русским Ницше («Ах, если бы наоборот!»), то непременно Фёдора Куклярского, а не Константина Леонтьева или Василия Розанова, русскость которых переигрывает как дух ницшеанского философствования, так и, в целом, философскую самобытность, – в философии которого фигура Ницше выведена в образе философского лирического героя наподобие того, как в текстах самого Ницше таким героем предстаёт Заратустра, – в обличье философского демона, преследующего автора не столько в творчестве, сколько в жизни, не позволяя проследить редукционизм философии к её причинно-следственным связям. Макс Шелер так пишет о ресентименте в своей книге «Ресентимент в структуре моралей»:

«В естественном французском словоупотреблении я нахожу два элемента слова «ресентимент»: во-первых, речь идёт об интенсивном переживании и последующем воспроизведении определённой эмоциональной ответной реакции на другого человека, благодаря которой сама эмоция погружается в центр личности, удаляясь тем самым из зоны выражения и действия личности. Причём, постоянное возвращение к этой эмоции, её пере-живание, резко отличается от простого интеллектуального воспоминания о ней и о тех процессах, «ответом» на которые она была. Это – переживание заново самой эмоции, её после-чувствование, вновь-чувствование (2). Во-вторых, употребление данного слова предполагает, что качество этой эмоции носит негативный характер, то есть заключает в себе некий посыл враждебности. Наверное, немецкое слово «Groll» (3) больше всего подходит для выражения основной части смысла данного слова. «Grollen» – это блуждающая во тьме души затаённая и независимая от активности «Я» злоба, которая образуется в результате воспроизведения в себе интенций ненависти или иных враждебных эмоций и, не заключая в себе никаких конкретных враждебных намерений, питает своей кровью всевозможные намерения такого рода» [4: 10].

Ресентиментным ницшеанство Куклярского может быть названо ещё и постольку, поскольку оно одновременно является и эпигонски-мстительным, злопамятным к ницшевским достижениям в философии (к его философским брендам), а потому отвлечённо-аморальным, и подлинно-новаторским, вынужденным пойти на самоотравление собственной философии с тем, чтобы сказать новое «Да!» жизни и её философии, а потому творчески-деконструктивным и даже созидательно-деструктивным в стиле уруинивания и забвения предшественников в традицию, в общем и целом, – проспективным.

Однако если «в философии Ницше R. предстаёт в качестве движущей силы в процессе образования и структурирования моральных ценностей» [1: 968], то в творчестве Куклярского ressentiment занимает место метода философствования (ресентиментный метод философствования), распаляющегося в собственных антиномиях и парадоксах, мстящего самому себе за своё рабское восстание в философии (восстание рабов в философии) (4):

«165. Я вполне согласен с теми, которые под всякой философией ищут самооправдания её автора. Но следует поставить вопрос: разве философ – фигура, всегда отлитая из цельного куска меди или золота? Разве не проходит ещё в утробе матери по некоторым из нас с ног до головы трещина, раскалывающая волею судьбы нас надвое, на два враждебных лагеря переживаний? Кого же оправдывать, кого обвинять таким расколотым, разбитым надвое творцам? Не есть ли их философия не только самооправдание, но и жестокий суд над собой, и приговор?» [3: 55–56].

Уже на примере первой книги Куклярского «Философия индивидуализма» видно, как ресентиментный пафос пронизывает её. По своей сути «Философия индивидуализма» – это ещё и «Философия ресентимента», в которой отстаивается идеал безумного философа, не чуждого ни сверхчеловеческих переживаний, ни злобной мстительности. В ресентименте нуждается сама методология такого письма, а его стилистика должна отличаться отчаянной воинственностью.

Во многом ресентиментный характер был присущ большинству философов конца XIX – начала XX веков, поскольку поиск философских оснований поставил под вопрос как онтологию, так и гносеологию, а в науке вообще вылился в откровенный кризис. В связи с этим интересно привести выдержку из работы М. С. Уварова «Архитектоника исповедального слова», в которой даны слова из рецензии на последнюю книгу Куклярского «Критика творческого сознания. (Обоснование антиномизма.)»: «Марксистская историография поставила на этом имени крест ещё в 1923 году, благодаря «определяющей» оценке Г. Баммеля, поместившего в журнале «Под знаменем марксизма» пространную и язвительную рецензию на последнюю из увидевших свет книгу Куклярского. Автор рецензии обвинил Куклярского и в «притянутом за уши» теоретическом антиномизме, и в недостаточном почтении к Энгельсу, и в «ложном голом теоретизировании» по поводу противоречивой сущности бытия. «Думаю, – писал рецензент, – книга Куклярского не является ни «революционным вкладом в современную человеческую идеологию», ни созданием ума, «одухотворённого открывшимися перспективами в области революционно-культурного творчества». Ф. Куклярский написал пять книг. Ф. Куклярский напишет ещё не одну книгу. Ф. Куклярский напишет много книг. Они будут интересны всем, кто интересуется психологической подоплёкой современных потуг на философское сменовеховство».[27]» (5). 

Куклярский – это философский современник (философское современничество) и философский конгений Льва Шестова с его философией беспочвенности. Понятие «беспочвенность» и денотативно, и коннотативно очень близко понятию «ressentiment» и может быть определено в качестве его русского эквивалента. Искушение беспочвенностью – это страстное желание жить собственным умом. Как говорит современный русский философ Ф. И. Гиренок в одном из интервью:

«Мы живём, опутанные мёртвыми, пустыми понятиями, целым океаном слов, сказанных до нас, переплетениями этих слов. Мы повязаны словами. Мы воспринимаем культуру не непосредственно, а через некую плёнку. Мы многое знаем, но нам не хватает воздуха, простора для мышления. Каждому человеку хочется, чтобы у него были свои, его собственные мысли, а не одни интерпретации. Первобытный человек мог увидеть закат и воскликнуть: «Боже, как прекрасно!». Эта эмоция – его изобретение. Он мог научить восхищаться закатом других, и тогда это было бы культурно поддерживаемое приобретение. Сегодня человек ничего своего не имеет. Культура настолько мощна, что человек стоит перед ней голый, пустой, – она выдаёт ему все одежды, все мышцы, все интерпретации. Человек живёт в мире, истоки которого затерялись в его душе.

Вот на этом горизонте и сгущаются тучи. Стремление разрушить культуру у «бунтарей» начала XX века проистекало не из жажды разрушений. Это было не разрушение почвы, а её взрыхление, переворачивание пластов, поиск в толще культуры всего первобытного, культуропорождающего, непосредственного» [2: 5].

Философская манера Фёдора Куклярского не уступает ницшеанским образцам русского философствования – ни Леонтьева, ни Розанова, ни Шестова, ни Мережковского, ни Бердяева. Творчество Куклярского составляет поистине особую ветвь русской религиозной философии начала XX века, которая привита на ней вопреки всем остальным. Его философию инстинктивизма можно представить как разновидность философии жизни – философского течения конца XIX начала XX веков, исходящего из понятия «жизни» как некоей интуитивно постигаемой органической целостности и творческой динамики бытия, в свою очередь являющегося разновидностью более общего философского течения – иррационализма, а открытый натурализм как разновидность философии человекоборческой природы, лишь терминологически подпадающей под разновидность также более общего философского течения – натурфилософии (философии природы).

Философия Куклярского интересна именно тем, что вскрывает философскую подноготную иррационализма и последовавшей за ним иррационалистской моды в философии – бессознательное служение злу, лжи и безобразию. Философский образ жизни Куклярского претендует на сознательное воспевание трёх нечеловеческих идеалов – без мук морального детерминизма. Его философия человекоборческой природы претендует на протеистическую тенденцию в эволюции философии – на зачинание новых философий первоначал (из философского манифестирования М. Н. Эпштейна).

Нечеловеческий пафос Куклярского выдержан в строгом ресентиментном ключе – личный опыт философствования сдобрен проспективной аргументацией, – человек рано или поздно будет сменён нечеловеком, переходным звеном (мостом) к которому может стать человекоборец. Человекоборец противостоит природоборцу, чей инстинкт физического самосохранения вошёл в конфликт с инстинктом физического самосохранения природы и её естественных обитателей. Диалектика инстинктивизма Фёдора Куклярского основывается на инстинкте духовного самосохранения, носители которого пока ещё бессознательно чувствуют свою разрушительную миссию. До тех пор пока человек будет сориентирован на свою биологическую, а не собственно антропологическую, константу – он останется марионеткой инстинктов, вытесненных в глубины бессознательного. Инстинкт духовного самосохранения гарантирует человечеству новую природу, которая сформируется на основе физиологических корреляций нравственных страданий. Критика «слишком человеческого» только-только получила прописку в философии в виде философии ценностей. Вслед за критикой человека, по мнению Куклярского, должна наступить эпоха homo natura.

Философ считает, что современный гуманизм наложил вето на дальнейшее развитие человека, которое не может быть ничем ограничено. Зло, ложь и уродство в человеке отрицаются по старой привычке моральных рабов, которая, к несчастью, перекочевала и в философию. На анализе философских направлений конца XIX – начала XX веков Куклярский показывает их нарочитый гуманистический статус, – от прагматизма до интуитивизма. Гибель человеческой цивилизации – необратимый процесс, запущённый наизнанку. Апофезирование антиидеалов старого мира носит активный характер, который должен завершиться их субстанциализацией. Не пафос потусторонности положит начало нечеловеческому царству, а пафос посюсторонности «идеаллогии» (термин Куклярского) зла, лжи и безобразия, – природа не проигрывает в человеке, раскрепощённом для собственной гибели.

Революционность (и даже эсхатологичность) философских воззрений Куклярского на судьбу современного ему человечества выбивается из иррациональных установок философии жизни. Философия Куклярского – это антропологическая беспочвенность, – сознательная критика в человеческом – человека. В отличие от имморализма Ницше, который легко редуцируется в сверхморализм для сверхчеловека, Куклярский проповедует сверхимморализм для нечеловека, грядущего на смену жалкому приспособленцу к дарвиновской гипотезе естественного отбора. Время человечества прошло именно потому, что оно предупредило в себе не-себя в виде понятийных абстракций, – сэкономило на деструктивных началах, – отсрочило свой конец в идеал-утопию. Эра нечеловечества наступит не тогда, когда число потусторонников превысит количество посюсторонников, а когда на земле больше не останется ни одного потусторонника, – когда добро, истина и красота станут повседневными.

Философия Куклярского претендует на подготовку человечества к антропологической катастрофе, итогом которой должно стать дарование природе свободы, умаляемой смертностью человека. Человечество сможет обессмертить природу через свою гибель.

Литература

1. Всемирная энциклопедия: Философия. XX век / Главный научный редактор и составитель А. А. Грицанов. – М.: АСТ, Мн: Харвест, Современный литератор, 2002. – 976 с.
2. Гиренок Фёдор. Где пушки – там философия! // Завтра. – № 2. – 2006. – С. 5.
3. Куклярский Ф. Ф. Последнее слово. К философии современного религиозного бунтарства. – СПб., 1911.
4. Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. – СПб.: Наука, Университетская книга, 1999. – 232 с. (Серия «Слово о сущем».)
5. http://anthropology.ru/ru/texts/uvarov/arkh_02.html

Философия хозяйства. – 2009. – # 4 (64), июль–август. – С. 276–281