ИНСТАВРАЦИЯ, ИЛИ НИЩЕТА ИСТОРИОСОФИИ Сайт «Органон», 22 февраля 2008 г.
Инставрация представляет собой ретроутопию, которая отягощена бременем нереализованности. Инставрация – это упущенная возможность, отнимающая у будущего его прошлое. Инставрационная хронология угрожает из ниоткуда в никуда, лишая настоящее сиюминутности и отягчая каждый миг бытия неозначенным – экономией на смысле, а не на бессмысленности. Стереоскопичность будущего подменяется инставрационной всеядностью – иначе прошлое оказывается не у дел. То, что было безвозвратно отсрочено, вынимается из пыльного скарба и подменяет будущее, обладающее не меньшей вариативностью, чем абсолютная контекстуальность настоящего. Разыгрывая амплуа старьёвщика, который пытается выдать недействительное за желаемое, Ашкеров загромождает футурологический горизонт псевдоантиутопиями, интерпретирующими историю в изначальной логике инставрации. По Ашкерову, человечество живёт не ради будущих утопий, а ради невоплощённых антиутопий, наличествующих в запаске истории про чёрный день. Логика инставрации – это карикатура «вечного возвращения одного и того же», поскольку не возвращается всегда то, что не было различено и наращено в качестве нового смысла. Холостой ход инставрации выставляет на аукцион то, что, «провторяясь», оборачивается уже не трагедией или фарсом, а патом. Инставрация есть логика исторического пата, подменяющая экономию историографии даром историософии, от имени которой можно манипулировать любыми симулякрами, превращая фактологию в палимпсест истины. Инставрация попахивает вульгарным платонизмом, заключающимся в том, что вместо мира идей постулируется мир симулякров – эйдосов на час, запрещающих забывать вариации прошлого вопреки инварианте исторической истины. Инставремы подобны эпифитам (А. В. Великанов), которые в отличие от паразитов закрепляются на стволе истории не для сожительства на нём в виде ответственных интерпретаций, а для его умерщвления, перерабатывая в основу своей симулятивности. Даже семантика возможных миров отказывает инставрации в праве на существование, предполагая несоизмеримость исторических истин для разных миров, а отнюдь не для одного, могущего служить лишь шампуром дежавюированной памяти. Фундаментальное заблуждение Ашкерова состоит в том, то он настаивает не на интерпретативности историографии (что в порядке вещей), а на интерпретативности самой истории, применяя к ней синергитическую квазитерминологию. Достаточно ввести понятие исторической точки бифуркации, чтобы задним числом прописать инставрацию в качестве методологии неразличённых перспектив. Постулируя инставрацию как принцип исторической справедливости, Ашкеров увязает в реваншистской демагогии, с помощью которой призывает к восстановлению альтернативного, но всё-таки линейного, хода истории. Инставрация лишает субъектов истории права на совершение ошибок, а желание воплотить в жизнь настоящий образ будущего, который был якобы искажён на практике, предстаёт в лакированном свете, правильно истолкованном лишь самим Ашкеровым. Инставрационная модель возвращает истории сослагательное наклонение, однако его использование приобретает одноразовый характер – вместо нескольких репрезентаций Ашкеров хочет контрабандой осуществить презентацию аутентичного смысла, неподвластного последующей коррекции в рамках конкурирующей историографической парадигмы. То, что было недореализовано в прошлом, получает в трактовке инставрации эксклюзивный характер, под реализацию которого Ашкеров готов подверстать весь ход истории, поскольку трудно выбрать точку отсчёта на шкале истории и не поддастся соблазну выдать её за исток. Предпосылки любой инставрации всё время обращены назад, ставя под радикальное сомнение предшествующие инставремы и подозревая историософию в ложной скромности и палимпсестности её историографических парадигм. Где Ашкеров берёт гарантию того, что та или иная инставрема уже не была реализована в прошлом, в то время как предлагаемая им – менее удачный вариант по сравнению с осуществимой в будущем? Где предел инставрационной симуляции, выдающей самую лучшую реставрацию за единственно возможный вариант эйдетизации истории? Наконец, является ли сам Ашкеров инставратором, а не объектом чужих инставраций?..
Пытаясь посредством инставрации обосновать категорию справедливости, Ашкеров увязает в банальных парадоксах, рассчитанных на потребителей исторических мифов. Восстановление справедливости становится idee fixe инставрации, которая обременяет историю моральным балластом. В пассаже о деконструкции и инставрации он отваживается на реставрацию справедливости для страждущих контролируемого безумия. Фрейдовской оговоркой для Ашкерова могла бы стать ностальгия по утраченным иллюзиям, очередь из которых выстроилась в альтернативную историю человечества. Для того чтобы выжить в идеальной истории, инставрированной Ашкеровым от сотворения мира до страшного суда, понадобилась бы дедоместикация (или деойкуменизация) человека обратно в дитя природы. История природы не знает не только мистификаций и фальсификаций, но и историософских отступлений. Ашкеров – это Фоменко историософии. Философия истории, в которой Ашкеров нащупал нервный импульс ампутированного органа, отвечает ему гримасами одной из масок – сегодня из трагедии, завтра – из трагикомедии. Ашкеров неудачно выучил роль придворного летописца, надеясь соблазнить власть исторической ответственностью перед предками, во имя которых можно легко пожертвовать потомками. Амплуа Ашкерова состоит в том, что он полагает себя единственным аутентичным интерпретатором истории, которую можно всегда подретушировать под амбиции того или иного государя. Усовершенствовав историографическую модель истории, остаётся присвоить её настоящему и будущему, чтобы затем окончательно дезавуировать их, сведя сиюминутность и футурологию к бремени и небытию. Смерть Истории проигнорирована Ашкеровым не потому, что он сам не состоялся как историк, а потому, что инставрация подменяет историю герметизмом, вместо того чтобы довести историцизм до абсолютной нищеты, то есть до платонизма.
«Справедливость, тождественная инставрации, – пишет Ашкеров, – может быть обозначена как цепляющее действие или даже как действие самой цепкости. Понятая как практика инставрация обеспечивает сцепление; перетолкованная как «субстрат» она предстаёт клейким веществом или соединительной тканью; воспринятая как «субстанция» она оказывается тем, что «цепляет» и в то же время даёт осуществиться регенерации. Инставрация обретает справедливость не в подрывной деятельности, а в обработке холодных гладких поверхностей, на которых не в силах удержаться ни одна из форм бытия. Инставрация приживляет, оживляет, обживает, даёт возможность ужиться. Инставрация не противоположна деконструкции – ничего не реконструируя, она производит сращение». Другими словами, инставрация – это эфир истории, благодаря которому компенсируются упущенные перспективы, а справедливость становится историософским камнем преткновения летописному комплексу, сводящемуся к искажению исторических фактов. Если комплекс реставратора сродни искажению историографических фактов, то комплекс инставратора – историософских, причём в самой монопольной форме.
Инставрация представляет собой ретроутопию, которая отягощена бременем нереализованности. Инставрация – это упущенная возможность, отнимающая у будущего его прошлое. Инставрационная хронология угрожает из ниоткуда в никуда, лишая настоящее сиюминутности и отягчая каждый миг бытия неозначенным – экономией на смысле, а не на бессмысленности. Стереоскопичность будущего подменяется инставрационной всеядностью – иначе прошлое оказывается не у дел. То, что было безвозвратно отсрочено, вынимается из пыльного скарба и подменяет будущее, обладающее не меньшей вариативностью, чем абсолютная контекстуальность настоящего. Разыгрывая амплуа старьёвщика, который пытается выдать недействительное за желаемое, Ашкеров загромождает футурологический горизонт псевдоантиутопиями, интерпретирующими историю в изначальной логике инставрации. По Ашкерову, человечество живёт не ради будущих утопий, а ради невоплощённых антиутопий, наличествующих в запаске истории про чёрный день. Логика инставрации – это карикатура «вечного возвращения одного и того же», поскольку не возвращается всегда то, что не было различено и наращено в качестве нового смысла. Холостой ход инставрации выставляет на аукцион то, что, «провторяясь», оборачивается уже не трагедией или фарсом, а патом. Инставрация есть логика исторического пата, подменяющая экономию историографии даром историософии, от имени которой можно манипулировать любыми симулякрами, превращая фактологию в палимпсест истины. Инставрация попахивает вульгарным платонизмом, заключающимся в том, что вместо мира идей постулируется мир симулякров – эйдосов на час, запрещающих забывать вариации прошлого вопреки инварианте исторической истины. Инставремы подобны эпифитам (А. В. Великанов), которые в отличие от паразитов закрепляются на стволе истории не для сожительства на нём в виде ответственных интерпретаций, а для его умерщвления, перерабатывая в основу своей симулятивности. Даже семантика возможных миров отказывает инставрации в праве на существование, предполагая несоизмеримость исторических истин для разных миров, а отнюдь не для одного, могущего служить лишь шампуром дежавюированной памяти. Фундаментальное заблуждение Ашкерова состоит в том, то он настаивает не на интерпретативности историографии (что в порядке вещей), а на интерпретативности самой истории, применяя к ней синергитическую квазитерминологию. Достаточно ввести понятие исторической точки бифуркации, чтобы задним числом прописать инставрацию в качестве методологии неразличённых перспектив. Постулируя инставрацию как принцип исторической справедливости, Ашкеров увязает в реваншистской демагогии, с помощью которой призывает к восстановлению альтернативного, но всё-таки линейного, хода истории. Инставрация лишает субъектов истории права на совершение ошибок, а желание воплотить в жизнь настоящий образ будущего, который был якобы искажён на практике, предстаёт в лакированном свете, правильно истолкованном лишь самим Ашкеровым. Инставрационная модель возвращает истории сослагательное наклонение, однако его использование приобретает одноразовый характер – вместо нескольких репрезентаций Ашкеров хочет контрабандой осуществить презентацию аутентичного смысла, неподвластного последующей коррекции в рамках конкурирующей историографической парадигмы. То, что было недореализовано в прошлом, получает в трактовке инставрации эксклюзивный характер, под реализацию которого Ашкеров готов подверстать весь ход истории, поскольку трудно выбрать точку отсчёта на шкале истории и не поддастся соблазну выдать её за исток. Предпосылки любой инставрации всё время обращены назад, ставя под радикальное сомнение предшествующие инставремы и подозревая историософию в ложной скромности и палимпсестности её историографических парадигм. Где Ашкеров берёт гарантию того, что та или иная инставрема уже не была реализована в прошлом, в то время как предлагаемая им – менее удачный вариант по сравнению с осуществимой в будущем? Где предел инставрационной симуляции, выдающей самую лучшую реставрацию за единственно возможный вариант эйдетизации истории? Наконец, является ли сам Ашкеров инставратором, а не объектом чужих инставраций?..