Нужно писать огнём и кровью или – совсем не писать^[1]

Ф. Ф. Куклярский

Русский гений – столь же азиатский, варварский гений,
сколь и европейский, культурный^[2]

Ф. Ф. Куклярский

Фёдор Фёдорович Куклярский (1870 – 1923?) – русский философ-ницшеанец, известный небольшому числу исследователей отечественной философии. Ни разу не переиздававшийся после смерти (последняя публикация датируется приблизительным годом смерти), впавший в забвение ещё при жизни (приютившийся в тени Розанова), несмотря на то, что после выхода второй книги «Последнее слово. К философии современного религиозного бунтарства» её тираж был арестован, а её автор привлечён к суду за кощунство в печати, – вынужденный остаться неузнаваемым и после жизни, поскольку философская ниша оказалась занятой читателями Ницше, несмотря на то, что Полное собрание сочинений Куклярского появится в ближайшее десятилетие, – Фёдор Фёдорович Куклярский может подать нам пример не стереотипного, а подлинно ницшеанского, восприятия идей Ницше на русской почве.

Ницшеанство Куклярского является по преимуществу ресентиментным: если кого и можно назвать русским Ницше («Ах, если бы наоборот!»), то непременно Куклярского, а не Леонтьева или Розанова, русскость которых переигрывает как дух ницшеанского философствования, так и в целом философскую самобытность, – в философии которого фигура Ницше выведена в образе философского лирического героя наподобие того, как в текстах самого Ницше таким героем предстаёт Заратустра, – в обличье философского демона, преследующего автора не столько в творчестве, сколько в жизни, не позволяя проследить редукционизм философии к её причинно-следственным связям. Вот что пишет о ресентименте Макс Шелер в своей книге «Ресентимент в структуре моралей»:

«В естественном французском словоупотреблении я нахожу два элемента слова «ресентимент»: во-первых, речь идёт об интенсивном переживании и последующем воспроизведении определённой эмоциональной ответной реакции на другого человека, благодаря которой сама эмоция погружается в центр личности, удаляясь тем самым из зоны выражения и действия личности. Причём, постоянное возвращение к этой эмоции, её пере-живание, резко отличается от простого интеллектуального воспоминания о ней и о тех процессах, «ответом» на которые она была. Это – переживание заново самой эмоции, её после-чувствование, вновь-чувствование^[3]. Во-вторых, употребление данного слова предполагает, что качество этой эмоции носит негативный характер, т. е. заключает в себе некий посыл враждебности. Наверное, немецкое слово «Groll»^[4] больше всего подходит для выражения основной части смысла данного слова. «Grollen» – это блуждающая во тьме души затаённая и независимая от активности «Я» злоба, которая образуется в результате воспроизведения в себе интенций ненависти или иных враждебных эмоций и, не заключая в себе никаких конкретных враждебных намерений, питает своей кровью всевозможные намерения такого рода» [18: 10].

Ресентиментным ницшеанство Ф. Ф. Куклярского может быть названо ещё и постольку, поскольку оно одновременно является и эпигонски-мстительным, злопамятным к ницшевским достижениям в философии (к его философским брендам), а потому отвлечённо-аморальным, и подлинно-новаторским, вынужденным пойти на самоотравление собственной философии с тем, чтобы сказать новое «Да!» жизни и её философии, а потому творчески-деконструктивным и даже созидательно-деструктивным в стиле уруинивания и забвения предшественников в традицию, в общем и целом, – проспективным:

«75. Моя философия обращена лицом к будущему. Мой метод – метод проспективный, метод прозревания в будущее» [7: 27],

«226. Два слова по поводу моего проспективного ме­тода (метода предвосхищения) познавания. Мне кажется, что основ­ную, центральную черту существующих философ­ских систем и научных построений наиболее метко можно охарактеризовать термином «ис­торизм». Сущность этого «историзма» сводится к власти прошлого над настоящим. Особенно выпукло эта власть прошлого сказыва­ется в тен­денции человеческого ума к причин­ному обоснованию яв­лений и к познанию «первопричины», или Бога. Не буду пе­речислять всех тех симптомов в сферах научной, философ­ской и религиозной жизни нашего времени, серьёзный, глу­бинный диагноз которых не может не убедить нас в том, что мы переживаем мучительный кри­зис: освобождение от вла­сти над нами прошлого и провозглашения власти будущего. Вкратце эти симптомы следую­щие: в науке и «на­учной фи­лософии» – прагматизм; в философии – индивидуализм; в религии – религи­озный анархизм и сатанизм. Чем объяс­нить эту чреватую огром­ными последствиями борьбу про­шлого с будущим? Очевидно, что до тех пор, пока человек жил в единении с прошлым или, ещё точнее, пока он жил прошлым, – до тех пор его думе была неве­дома борьба бу­дущего с прошлым, ибо все его взгляды были об­ращены на прошлое и, руководствуясь углом зрения, выработан­ным историей, он мог делать попытки проникнуть чрез бронь бу­дущего. Если же прошлое перестаёт удовлетворять за­просы его духа, то при­чину этого следует искать в том, что центр тяжести его жизни посте­пенно перемещается из про­шлого в буду­щее, то есть, другими сло­вами, его душа всё бо­лее отчуждается, отъеди­няется от прошлого, всё более соединяет себя с будущим. Тут происходит нечто подоб­ное переживаниям отдельной личности, захваченной страшным, му­чительным внут­ренним кризисом – кризисом, после ко­торого даже воспоминание о своём жалком прошлом может лишь отравлять часы. Вспом­ните, например, с каким мучи­тельным отвращением на сердце вспоминал Ницше свою идеалистическую юность и свою про­фессуру! И хотя бы будущее готовило безумие, несчастье и смерть – всё же оно, а не прошлое, притягивает к себе взор такой пережившей роковой пе­релом личности…» [7: 83-84].

Однако если «в философии Ницше R. предстаёт в качестве движущей силы в процессе образования и структурирования моральных ценностей» [2: 968], то в творчестве Ф. Ф. Куклярского ressentiment занимает место метода философствования (ресентиментный метод философствования), распаляющегося в собственных антиномиях и парадоксах, мстящего самому себе за своё рабское восстание в философии (восстание рабов в философии)^[5]: 

«154. Ко всем тайным, ко всем скрывающимся пре­дателям человека обращаю я свою речь…» [7: 49],

«158. Быть может, кто-либо из моих случайных чита­телей спросит меня: «Верите ли вы, милостивый государь, в свою пра­воту?». На этот невинный вопрос я отвечу столь же невинным отве­том: «Не только не верю, но даже всей ду­шой верю в обрат­ное: что я самый бесправный из людей»…» [7: 51],

«160. Мои случайные и неслучайные читатели поста­раются (в этом я уверен) притиснуть меня к стене и пора­зить одним, не лишён­ным остроумия вопросом. Они спросят меня: «Каким обра­зом вы умудряетесь мысленно (ergo – ду­ховно) протестовать про­тив деспо­тии духа над человеком? Не есть ли contradictio in ad­jecto вся ваша философия?». В ответ на это я, во-первых, замечу, что, как нелепа и ник­чёмна кулачная полемика в идейных вопро­сах, точно так же не­лепа и неосуществима задача чисто-матери­ального отно­шения к тем явлениям духовного мира, против кото­рых восстаёт вся психика бунтаря. Как для того чтобы «сдви­нуть горы», мы не обращаемся к нашей вере, а обращаемся за помо­щью к тысячам рабочих рук и ма­шин, точно так же, желая ус­пешной борьбы с царством духа на земле, мы должны опираться не на наши мускулы, а на силу нашей нечеловеческой веры и на­шей безумной мудрости. Тем, кого не удовлетворяет и этот ответ, я скажу, что самый во­прос считаю из­лишним: факт борьбы го­ворит громче всех «доказательств», кото­рых у меня ещё не мало…» [7: 52],

«165. Я вполне согласен с теми, которые под всякой фило­со­фией ищут самооправдания её автора. Но следует поставить вопрос: разве философ – фигура, всегда отлитая из цельного куска меди или золота? Разве не проходит ещё в утробе матери по некоторым из нас с ног до головы тре­щина, раскалывающая волею судьбы нас нa двое, на два враждебных лагеря пережива­ний? Кого же оправдывать, кого обвинять таким расколотым, разбитым нa двое твор­цам? Не есть ли их философия не только самооправдание, но и жестокий суд над со­бой и приговор?» [7: 55-56].

И наконец, философский терновый венец творчества:

«213. Самое преобладающее чувство в моей душе – это чув­ство ожидания – ожидания смерти, – чувство безвоз­вратно пригово­рённого к смерти. Это ожидание – нерв моей жизни и моего твор­чества» [7: 75],

«235. Существуют исключительные натуры, которые своею жизнью, величайшими её богатствами, обязаны своей смерти. Это – какие-то парадоксальные ростовщики, озола­чи­вающие свою жизнь ценою своей гибели, выторгованной у смерти! Это – самоубийцы, отнимающие у себя возмож­ность «жизни» во имя жизни, смертель­ной для них… По­нимаете ли вы, что это означает: смертельная жизнь?» [7: 96].

Куклярский – это философский современник (философское современничество), философский конгений Льва Шестова с его философией беспочвенности^[6]. Понятие «беспочвенность» и денотативно, и коннотативно очень близко понятию «ressentiment» и может быть определено в качестве его русского эквивалента. Искушение беспочвенностью – это страстное желание жить собственным умом. Как говорит современный русский философ Ф. И. Гиренок в одном из интервью:

«Мы живём, опутанные мёртвыми, пустыми понятиями, целым океаном слов, сказанных до нас, переплетениями этих слов. Мы повязаны словами. Мы воспринимаем культуру не непосредственно, а через некую плёнку. Мы многое знаем, но нам не хватает воздуха, простора для мышления. Каждому человеку хочется, чтобы у него были свои, его собственные мысли, а не одни интерпретации. Первобытный человек мог увидеть закат и воскликнуть: «Боже, как прекрасно!». Эта эмоция – его изобретение. Он мог научить восхищаться закатом других, и тогда это было бы культурно поддерживаемое приобретение. Сегодня человек ничего своего не имеет. Культура настолько мощна, что человек стоит перед ней голый, пустой, – она выдаёт ему все одежды, все мышцы, все интерпретации. Человек живёт в мире, истоки которого затерялись в его душе. / Вот на этом горизонте и сгущаются тучи. Стремление разрушить культуру у «бунтарей» начала XX века проистекало не из жажды разрушений. Это было не разрушение почвы, а её взрыхление, переворачивание пластов, поиск в толще культуры всего первобытного, культуропорождающего, непосредственного» [3: 5].
Сам же Куклярский даёт характеристику творчеству Л. Шестова в очень многих местах своих книг (в «Философии индивидуализма» о Шестове сказано в самом конце книги как о философе хаоса; в «Последнем слове» ему посвящены афоризмы 159, 162, 170, 172, 187, 201, 206, в афоризмах 164, 207, 218, 219 его имя упоминается наряду с именами тех философов, кого Куклярский склонен считать современными предателями человека; в «Осуждённом мире» о Шестове сообщается в VIII главе, озаглавленной «Штирнер, Шестов, Розанов и др.»).

Философская манера Фёдора Куклярского не уступает ницшеанским образцам русского философствования – ни Леонтьева, ни Розанова, ни Шестова, ни Мережковского, ни Бердяева. Творчество Фёдора Куклярского составляет поистине особую ветвь русской религиозной философии начала XX века, которая привита на ней вопреки всем остальным. Его философию инстинктивизма можно представить как разновидность философии жизни – философского течения конца XIX начала XX веков, исходящего из понятия «жизни» как некоей интуитивно постигаемой органической целостности и творческой динамики бытия, в свою очередь являющегося разновидностью более общего философского течения – иррационализма, а открытый натурализм как разновидность философии человекоборческой природы, лишь терминологически подпадающей под разновидность также более общего философского течения – натурфилософии (философии природы).

Философия Куклярского интересна именно тем, что вскрывает философскую подноготную иррационализма и последовавшей за ним иррационалистской моды в философии – бессознательное служение злу, лжи и безобразию. Философский образ жизни Куклярского претендует на сознательное воспевание трёх нечеловеческих идеалов – без мук морального детерминизма. Его философия человекоборческой природы претендует на протеистическую тенденцию в эволюции философии – на зачинание новых философий первоначал (из философского манифестирования М. Н. Эпштейна).

Нечеловеческий пафос Куклярского выдержан в строгом ресентиментном ключе – личный опыт философствования сдобрен проспективной аргументацией, – человек рано или поздно будет сменён нечеловеком, переходным звеном (мостом) к которому может стать человекоборец. Человекоборец противостоит природоборцу, чей инстинкт физического самосохранения вошёл в конфликт с инстинктом физического самосохранения природы и её естественных обитателей. Диалектика инстинктивизма Фёдора Куклярского основывается на инстинкте духовного самосохранения, носители которого пока ещё бессознательно чувствуют свою разрушительную миссию. До тех пор пока человек будет сориентирован на свою биологическую, а не собственно антропологическую, константу – он останется марионеткой инстинктов, вытесненных в глубины бессознательного. Инстинкт духовного самосохранения гарантирует человечеству новую природу, которая сформируется на основе физиологических корреляций нравственных страданий. Критика «слишком человеческого» только-только получила прописку в философии в виде философии ценностей. Вслед за критикой человека, по мнению Куклярского, должна наступить эпоха homo natura.

Куклярский считает, что современный гуманизм наложил вето на дальнейшее развитие человека, которое не может быть ничем ограничено. Зло, ложь и уродство в человеке отрицаются по старой привычке моральных рабов, которая, к несчастью, перекочевала и в философию. На анализе философских направлений конца XIX – начала XX веков Куклярский показывает их нарочитый гуманистический статус, – от прагматизма до интуитивизма. Гибель человеческой цивилизации – необратимый процесс, запущённый наизнанку. Апофезирование антиидеалов старого мира носит активный характер, который должен завершиться их субстанциализацией. Не пафос потусторонности положит начало нечеловеческому царству, а пафос посюсторонности «идеаллогии» (термин Ф. Ф. Куклярского) зла, лжи и безобразия, – природа не проигрывает в человеке, раскрепощённом для собственной гибели.

Революционность (и даже эсхатологичность) философских воззрений Куклярского на судьбу современного ему человечества выбивается из иррациональных установок философии жизни. Философия Куклярского – это антропологическая беспочвенность, – сознательная критика в человеческом – человека. В отличие от имморализма Ницше, который легко редуцируется в сверхморализм для сверхчеловека, Куклярский проповедует сверхимморализм для нечеловека, грядущего на смену жалкому приспособленцу к дарвиновской гипотезе естественного отбора. Время человечества прошло именно потому, что оно предупредило в себе не-себя в виде понятийных абстракций, – сэкономило на деструктивных началах, – отсрочило свой конец в идеал-утопию. Эра нечеловечества наступит не тогда, когда число потусторонников превысит количество посюсторонников, а когда на земле больше не останется ни одного потусторонника, – когда добро, истина и красота станут повседневными.

Философия Куклярского претендует на подготовку человечества к антропологической катастрофе, итогом которой должно стать дарование природе свободы, умаляемой смертностью человека. Человечество сможет обессмертить природу через свою гибель.

Обзорное (обсервационное) исследование творчества Ф. Ф. Куклярского целесообразно провести, изучая каждый его философский текст в отдельности. В данной курсовой работе будет рассмотрено три произведения Куклярского, изданных им подряд в течение трёх лет и составляющих собственно философский корпус Куклярского (в отличие от собственно культурологического корпуса, включающего в себя две книги: «Философия культуры. Идеалы человеческой культуры в свете трагического миропонимания. Книга 1: Культура и познание» (1917) и «Критика творческого сознания. Обоснование антиномизма. Часть 1» (1923)), посвящённый проблемам антропагонии и натуролатрии (возведение природы в предмет поклонения): «Философия индивидуализма» (1910), «Последнее слово. К философии современного религиозного бунтарства» (1911) и «Осуждённый мир. Философия человекоборческой природы» (1912). <…>

1. [7: 100]

2. [7: 34]

3. Сноска первоисточника опущена.

4. Сноска первоисточника опущена.

5. Сравните: «Творчество «человека R.» измышляет себе «злого врага» и, исходя из этого, считает себя “добрым”» [2: 968].

6. Стоит отметить, что о С. Кьеркегоре, знакомство с которым перевернуло философское мировоззрение Шестова, Куклярский познакомился намного раньше: в «Осуждённом мире» он цитирует датского мыслителя по книге Лео Берга «Сверхчеловек в современной литературе».

http://www.nietzsche.ru/around/nilogov2.php