Помнится, вопрос о философском оптимуме был поставлен в качестве основного – предшествующего самой философии, – с точки зрения тех условий, в которых она могла возникнуть, но так и не возникла, а возникнув исторически – стала развёртываться к собственному концу, – никогда не умирая как вечная философия, но всегда растворяясь в духе времени, – в фазе философии смерти философии, – в процессии постоянных похорон, – в оправдании философического метемпсихоза – перерождение философии в мизософию, а не наоборот, – либо – в позе псевдоистории философии, которая так ещё и не начиналась (в том числе и как псевдоистория философии), а следовательно – никогда не вымирала, – по-прежнему выжидает начало своего рождения, – с таким апломбом, который не опровергает её к смерти, – не неволит к бессмертию, – не низводит к атеистической панике, – лингвоэскапизму, – или – погребальному аккорду политики, а выкраивает бесконечное плетение перформативных парадоксов, – переводит на язык бытия, – отвлекает от цепочки отождествлений с истиной, чья философская составляющая многими воспринимается сквозь розовую оправу без стёкол – раз не удалась утопия, так пускай удастся двойные философские стандарты, центральным среди которых можно назвать стандарт о медиа-капиталистическом сутяжничестве философии перед современностью, – о соответствии философских предложений философскому менеджменту, – о вечной философии на потребу хронологии упущенных возможностей, – о заштатной институциализации философских идей, которые могут пребывать в безвестности тысячи лет и не становиться оттого менее актуальными, – о контрабандной скупке профессиональной философии под залог народного философствования, под маской которого нередко скрывается культуртрегерское рабство в тени общей неконкурентноспособности, – как только поставлен вопрос о философском оптимуме (наиболее благоприятные условия философствования) – сразу же начинается возня вокруг его универсализации, – одному нравится пребывать в безвестности (о чём мода на безвестность и влечение к несчастью), – другому – растрачивать себя на социализацию и пропаганду своего авторского права на истину, – третьему – плевать на двух последних и стравливать между собой тех, кто начинает руководствоваться его примером, – но почти никто не готов предстать перед карикатурой собственного эгоизма – картиной без желания сделать копию, – то, почему коммерциализация философии никогда не удостоится по-настоящему философского вопрошания, является не вопросом или ответом, а нечто средним между обоими, – безответственностью перед энтелехией рынка, на котором философу может быть отведена лишь роль запасного раба, покупающего себе господина, – когда философия теряет свою надтекстуальную, контекстуальную и подтекстуальную чистоплотность, превращаясь в оголённую смертность – подсказку для некроложных графоманов, тогда наступает время для философской гобсековщины, – механизмы внедрения на философский рынок одиознее самой философии – потребитель негодует на недооценку в нём элитарного ценителя, поскольку большинство философских произведений пишется для философских предков – в диалоговом амплуа с теми именами, которые прочитаны на дне души сквозь шелест страниц и хруст книжного переплёта, – если рынок и существует, то предпочтительно в виде антикварного, а по сути – букинистического, отчасти – чёрного (кто-то забывается, кто-то рождается дважды или трижды, кто-то по-прежнему неизвестен, а кто-то вообще навсегда вычеркнут из философии в её истории – в отличие от истории философии и её философии), лишь иногда – легального, – по большому же счёту – философ пишет для себя, чтобы остаться в истории без наличия в ней философии истории и даже философии как таковой, – пока философ – сам себе философ, а философия – сама себе философия, никто не сможет сослаться на философию авторитетов, – важно не то, что история сама всё расставляет по своим местам, а то, что само существование истории – философское мнение, транслитерируемое на языке истины, которая вовсе не нуждается в истории своего кладоискательства, – с другой стороны, раз признав за философией институциональную маску, остаётся признать то, что философия больше не нуждается в своём приватном суверенитете – признать за philosophia perennis автореферентный язык, а всецело отдана на поруки духу времени и атмосфере историцизма, – пока мы берёмся за философию-с-самого-начала, не находя в её истории даже намёка на такой гинекологический прецедент (древнегреческая генеалогия не в счёт), мы по-прежнему обращены к собственным антропогенетическим корням – к припоминанию в животном человека (а не наоборот – к забвению в себе животного), вследствие которого удаётся примирить атеистическую и теистическую призмы на происхождение человека, – но как только нами вновь овладевает желание отнестись к результатам философствования как к чему-то опосредованному, а не опосредующему, сразу же возникает соблазн присвоить себе ложь в последней инстанции, чтобы никто не смог предупредить в вас нефилософа, минуя как народную философию, так и народную мизософию, – вот почему философ не должен поверять себя институциональной мерой – по преимуществу нефилософским благом, которое судит о философии с позиции не моно-, а полиатеизма, – если философ отказывает себе в поиске новых интерпретаций, посвящаясь в жрецы истины, то у него остаётся лишь одно преимущество перед нефилософом – право на забвение в авторском праве самой истины, – практическое резюме философских идей раздражает своей теоретической вакантностью – отрадно, что почти никто из философов не стремится получить патент на них, ведь иначе пришлось бы вообще отказать философам в философии (на примерку философов без философии), – философские идеи не нуждаются в нефилософской популяризации, поскольку на философском рынке торгуют не философы, а философские торгаши, – концептуальные барыги, зарабатывающие свой капитал с позиции философии без философов – поскольку никто из философов не имеет абсолютного права на истину, постольку философствующие барыги (тот же Подорога) рассчитывают на присвоение не столько соответствующего права, сколько на присвоение его презумпции перформативного парадокса, а также абсолютного толкования о самих философах, у которых по определению не было никакой автономности (интерперсонализм), – философский рынок кишит такой всеядностью, что никто не предлагает ничего своего – да и как торгаш может что-то предложить, если философ вынужден сгнивать на корню, тогда как посредники (они же культуртрегеры) скупают всё нефилософское, увешивая свою грудь правами на эксклюзивные интерпретации, – рыночные отношения в философии отрицают экономию внутри самой философии – избыток продаётся как ущерб, а недостаток – как излишек, – нередко удаётся избежать столь самоочевидного ханжества – блюсти чистоту истины на фоне грязного белья философствующих, однако ничего, кроме точки опоры, с помощью которой невозможно обогнать горизонт, нам не остаётся – наедине с философией одиночество пребывает у себя дома, – расточительность философии сродни природе – ни та, ни другая не нуждаются в окультуривании, – пока философия предохраняет человека от культурного нароста – её предназначение отвечает на любое вопрошание, в том числе и риторическое, – тот, кто меньше всего заинтересован в своём философском реноме, вынужден полагаться на исторический категорический императив – например, на совесть историка философии, который сделает всю черновую работу, – если философ отчуждает себя в культуру и при этом не отказывается от своего исторического гипотетического императива – например, от нарицательного самопоименования (Подорога – подорогавщина), то тогда может возникнуть опасность отождествления философа и мизософа, рациональное оправдание последнего из которых противопоказано на языке самой философии – чтобы не попадать в двойной капкан (невозможность мизософской апологии философии, сущность которой – именно мизософия, а отнюдь не философская апология мизософии), приходится погнаться сразу за двумя зайцами – безбилетными философскими пассажирами, чья аллегоричность под стать вечному антропоморфизму философии, преодолеть который сможет лишь настоящее философского животное – человек в шкуре буриданова осла.
Помнится, вопрос о философском оптимуме был поставлен в качестве основного – предшествующего самой философии, – с точки зрения тех условий, в которых она могла возникнуть, но так и не возникла, а возникнув исторически – стала развёртываться к собственному концу, – никогда не умирая как вечная философия, но всегда растворяясь в духе времени, – в фазе философии смерти философии, – в процессии постоянных похорон, – в оправдании философического метемпсихоза – перерождение философии в мизософию, а не наоборот, – либо – в позе псевдоистории философии, которая так ещё и не начиналась (в том числе и как псевдоистория философии), а следовательно – никогда не вымирала, – по-прежнему выжидает начало своего рождения, – с таким апломбом, который не опровергает её к смерти, – не неволит к бессмертию, – не низводит к атеистической панике, – лингвоэскапизму, – или – погребальному аккорду политики, а выкраивает бесконечное плетение перформативных парадоксов, – переводит на язык бытия, – отвлекает от цепочки отождествлений с истиной, чья философская составляющая многими воспринимается сквозь розовую оправу без стёкол – раз не удалась утопия, так пускай удастся двойные философские стандарты, центральным среди которых можно назвать стандарт о медиа-капиталистическом сутяжничестве философии перед современностью, – о соответствии философских предложений философскому менеджменту, – о вечной философии на потребу хронологии упущенных возможностей, – о заштатной институциализации философских идей, которые могут пребывать в безвестности тысячи лет и не становиться оттого менее актуальными, – о контрабандной скупке профессиональной философии под залог народного философствования, под маской которого нередко скрывается культуртрегерское рабство в тени общей неконкурентноспособности, – как только поставлен вопрос о философском оптимуме (наиболее благоприятные условия философствования) – сразу же начинается возня вокруг его универсализации, – одному нравится пребывать в безвестности (о чём мода на безвестность и влечение к несчастью), – другому – растрачивать себя на социализацию и пропаганду своего авторского права на истину, – третьему – плевать на двух последних и стравливать между собой тех, кто начинает руководствоваться его примером, – но почти никто не готов предстать перед карикатурой собственного эгоизма – картиной без желания сделать копию, – то, почему коммерциализация философии никогда не удостоится по-настоящему философского вопрошания, является не вопросом или ответом, а нечто средним между обоими, – безответственностью перед энтелехией рынка, на котором философу может быть отведена лишь роль запасного раба, покупающего себе господина, – когда философия теряет свою надтекстуальную, контекстуальную и подтекстуальную чистоплотность, превращаясь в оголённую смертность – подсказку для некроложных графоманов, тогда наступает время для философской гобсековщины, – механизмы внедрения на философский рынок одиознее самой философии – потребитель негодует на недооценку в нём элитарного ценителя, поскольку большинство философских произведений пишется для философских предков – в диалоговом амплуа с теми именами, которые прочитаны на дне души сквозь шелест страниц и хруст книжного переплёта, – если рынок и существует, то предпочтительно в виде антикварного, а по сути – букинистического, отчасти – чёрного (кто-то забывается, кто-то рождается дважды или трижды, кто-то по-прежнему неизвестен, а кто-то вообще навсегда вычеркнут из философии в её истории – в отличие от истории философии и её философии), лишь иногда – легального, – по большому же счёту – философ пишет для себя, чтобы остаться в истории без наличия в ней философии истории и даже философии как таковой, – пока философ – сам себе философ, а философия – сама себе философия, никто не сможет сослаться на философию авторитетов, – важно не то, что история сама всё расставляет по своим местам, а то, что само существование истории – философское мнение, транслитерируемое на языке истины, которая вовсе не нуждается в истории своего кладоискательства, – с другой стороны, раз признав за философией институциональную маску, остаётся признать то, что философия больше не нуждается в своём приватном суверенитете – признать за philosophia perennis автореферентный язык, а всецело отдана на поруки духу времени и атмосфере историцизма, – пока мы берёмся за философию-с-самого-начала, не находя в её истории даже намёка на такой гинекологический прецедент (древнегреческая генеалогия не в счёт), мы по-прежнему обращены к собственным антропогенетическим корням – к припоминанию в животном человека (а не наоборот – к забвению в себе животного), вследствие которого удаётся примирить атеистическую и теистическую призмы на происхождение человека, – но как только нами вновь овладевает желание отнестись к результатам философствования как к чему-то опосредованному, а не опосредующему, сразу же возникает соблазн присвоить себе ложь в последней инстанции, чтобы никто не смог предупредить в вас нефилософа, минуя как народную философию, так и народную мизософию, – вот почему философ не должен поверять себя институциональной мерой – по преимуществу нефилософским благом, которое судит о философии с позиции не моно-, а полиатеизма, – если философ отказывает себе в поиске новых интерпретаций, посвящаясь в жрецы истины, то у него остаётся лишь одно преимущество перед нефилософом – право на забвение в авторском праве самой истины, – практическое резюме философских идей раздражает своей теоретической вакантностью – отрадно, что почти никто из философов не стремится получить патент на них, ведь иначе пришлось бы вообще отказать философам в философии (на примерку философов без философии), – философские идеи не нуждаются в нефилософской популяризации, поскольку на философском рынке торгуют не философы, а философские торгаши, – концептуальные барыги, зарабатывающие свой капитал с позиции философии без философов – поскольку никто из философов не имеет абсолютного права на истину, постольку философствующие барыги (тот же Подорога) рассчитывают на присвоение не столько соответствующего права, сколько на присвоение его презумпции перформативного парадокса, а также абсолютного толкования о самих философах, у которых по определению не было никакой автономности (интерперсонализм), – философский рынок кишит такой всеядностью, что никто не предлагает ничего своего – да и как торгаш может что-то предложить, если философ вынужден сгнивать на корню, тогда как посредники (они же культуртрегеры) скупают всё нефилософское, увешивая свою грудь правами на эксклюзивные интерпретации, – рыночные отношения в философии отрицают экономию внутри самой философии – избыток продаётся как ущерб, а недостаток – как излишек, – нередко удаётся избежать столь самоочевидного ханжества – блюсти чистоту истины на фоне грязного белья философствующих, однако ничего, кроме точки опоры, с помощью которой невозможно обогнать горизонт, нам не остаётся – наедине с философией одиночество пребывает у себя дома, – расточительность философии сродни природе – ни та, ни другая не нуждаются в окультуривании, – пока философия предохраняет человека от культурного нароста – её предназначение отвечает на любое вопрошание, в том числе и риторическое, – тот, кто меньше всего заинтересован в своём философском реноме, вынужден полагаться на исторический категорический императив – например, на совесть историка философии, который сделает всю черновую работу, – если философ отчуждает себя в культуру и при этом не отказывается от своего исторического гипотетического императива – например, от нарицательного самопоименования (Подорога – подорогавщина), то тогда может возникнуть опасность отождествления философа и мизософа, рациональное оправдание последнего из которых противопоказано на языке самой философии – чтобы не попадать в двойной капкан (невозможность мизософской апологии философии, сущность которой – именно мизософия, а отнюдь не философская апология мизософии), приходится погнаться сразу за двумя зайцами – безбилетными философскими пассажирами, чья аллегоричность под стать вечному антропоморфизму философии, преодолеть который сможет лишь настоящее философского животное – человек в шкуре буриданова осла.