Марии Ильиничне Рабинович

Один из первых схоластиков в сочинении своём, между прочим, замечает, что «небытие есть нечто столь скудное, пустое и безобразное, что нельзя достаточно пролить слёз над таким прискорбным состоянием». Эти слова чувствительного монаха невольно вспоминаются, когда подумаешь о русской философии. Всё философское в этих трудах вовсе не русское, а что в них есть русского, то ничуть не похоже на философию, а иногда и совсем ни на что не похоже. Никаких действительных задатков самобытной русской философии мы указать не можем: всё, что выступало в этом качестве, ограничивалось одною пустою претензией.

            Владимир Сергеевич Соловьёв

Проблема конца Философии не может быть поставлена именно потому, что Философия или ещё не начиналась, или уже закончилась. Опрометчиво ставить вопрос о смерти Философии тогда, когда её смерть в истории философии стала водоразделом между классическим типом философствования и прочим филасофствованием. (Что-то уж слишком затянулись эти поминки!) С другой стороны, история философии выработала надёжный призрак, который бродит по её книжным полкам и пугает философских новичков. Смерть истории философии сродни фарсу, который с учётом смерти Истории вряд ли может быть расценён как расхожая МЕТАФОРА. Философия выглядит в глазах то ли моргающих, то ли подмигивающих философов как нечто само собой разумеющееся: как осколок философского ницшеанства, без которого не был бы сладок орех небытия (до сих пор под небытием в философии понимают исключительно смерть – какое же это философохульство!), как философема для внутреннего пользования, как смерть философского демона, состоявшаяся в аккурат со смертью Бога, но которую почему-то никто не заметил, а ведь только со смертью последнего (помнится, Бог уже воскресал на стене Сорбонны, но никто не отважился его повторно распять) можно вести отсчёт о конце классической философии, то есть о переходе на новые философские рельсы – на философию паритетов, занимающуюся не вечными вопросами, а вечными ответами, которые в одинаковой степени не могут удовлетворить разношёрстную философскую публику, вечным отвечанием на вечное вопрошание, изрядно поднадоевшее как историкам философии, так и философам её смерти (например, Свасьяну, который отчаялся перевопрошать и переотвечать на антропософскую измену ницшеанству). Смерть Философии выгодна тем философам смерти философии, которые не состоялись даже в качестве таковых, а свой единственный выход они видят в основании новой разновидности истории философии – истории философии смерти философии. Если смерть истории философии (о чём упорствует Свасьян) можно легко освидетельствовать как смерть самой Философии, то Гиренок предлагает совершенно иной сюжет философского некролога, высказываясь за переименование выживших историков философии в буридановых ослов, которые вынуждены умирать голодной смертью, поскольку не могут решиться на выбор между философией смерти и философией смерти философии. Но и Гиренку не увильнуть от философского забвения, которое, как правило, настигает всех тех, кто вовремя не обзавёлся собственной школой. Смерть Философии опровергает историю философии в её исток, а самым фундаментальным скандалом в Философии (без оговорки в Историю Философии) является то, что возникновение Философии синхронизируют с возникновением истории философии, тогда как следует различать историю философии историков философии и Историю Философии самих Философов. Правда, существует ещё два переходных образования – История философии и история Философии, но мы о них философично умолчим. Может быть, кое-кто согласится на такое нечистоплотное отождествление, однако наверняка не мы – философы самой Философии – без поправки на её историю, в которой нам отказано до самой её смерти. Между историей философии и Историей Философии может уместиться ещё одно стадо буридановых ослов – весь ответ в том, где найти для него подходящего пастуха или такого философского животного, которое бы защищало его от других философских зверей – философских кротов и философских зайцев, первые из которых в сумерках философских богов роют подкопы под ризому переоценённых ценностей, а вторые – едут в философском экспрессе безбилетными пассажирами (от станции «Фалес» до станции «Деррида», а то и вовсе сходят на «нет» где-нибудь на станции «Фома Аквинский» или «Оккам»), ничего не смыслящими как в Философии, так и в её Истории; обыкновенные философские пустомели, пустословы, словоблуды, словобляды, за-бла-лтывающие (а иногда и за-бля-лтывающие) Философию своими Демокритовыми навыками (аналогия вполне удачна – для того чтобы научиться философствовать, требуется немало нефилософских усилий). Порой нужно набрать в рот столько философских камней, чтобы суметь приобщиться к истокам философствования; узнать себя в образе философа и при этом не окаменеть в философский камень – для этого мало быть Горгоной!, но вполне достаточно – философогеничным!. Смерть Философии на руку тем недобросовестным философам, которые проповедует под её вывеской сущую Мизософию (например, Эпштейн, венчающий Философию в неравном браке с Филологией, а точнее – с Лексикологией и Лексикографией; не лучшим был бы брак и с Этимологией, но мы хорошо знаем из Истории Философии, к чему приводят подобного рода браки). То, что имеет начало (например, Философия), имеет и конец (например, смерть Философии, не говоря о философии смерти), однако весь вопрос в том, имеем ли мы дело с началом или с концом? Не заблуждаемся ли мы относительно предстоящего конца, когда затуманен антропологический генетический горизонт? Не оказываемся ли мы перед опасностью выдать начало за конец, а конец за начало, предпочтя Философии её Смерть, а Смерти – её Историю? Искать смысл жизни человечества, в то время как прогноз Ницше неутешителен: люди, оставшиеся без истории и в истории, одиноки перед угрозой гибели человечества, поэтому самой насущной задачей человечества должно стать обеспечение гарантии человеческой истории – ностальгии по людям, которые как остались в истории, так и не остались в ней. Вечная память и вечное забвение по тем, кто сохранил и не сохранил свой след в истории, должны стать повивальными бабками нашего исторического сознания, майевтикой нашего историософствования и основным методом нашей истории истории, для которой также нашлось место в гносеологическом чулане. Императивность при гарантии человеческой истории является корреляцией морального категорического императива (авторизатор – Кант), имея дело с историческим категорическим императивом (авторизатор – Нилогов), мы берём на себя ответственность перед всеми поколениями людей, относящимися как к доистории, так и к постистории (эпоха постгибельной человеческой цивилизации – в приложении к антиязыку), а также по отношению к тем представителям человечества, которые всеми силами стремятся к его гибели (Геростраты историцизма), навешивая на человечество ярлыки смерти истории в забвении собственной смерти, но почему-то хотят остаться в его истории не менее историческими фигурами, претендующими на куш смысла. Именно поэтому нам предстоит выступить с проектом апологии истории, несмотря на ничто (поминая на недобром слове Чанышева), и апологии её конца от фанатичных защитников, страдающих на случай исторической несправедливости вследствие своего исторического бессознательного, творческий потенциал которого не может быть никогда исчерпан (исторический гипотетический императив; авторизатор – Нилогов). История как научная дисциплина не умерла, а продолжает существовать, несмотря на клиническую смерть Истории как единства человечества. Став институтом, история больше не нуждается в живой Истории, поскольку её главная задача обретается в интерпретации ранее накопленных фактов. Аналогичная судьба может поджидать ту Философию, история которой больше не воспринимается как История, способная заменить собой традиционную историю человечества. Только в таком статусе Философия реализует свою историческую миссию – быть мерой всех вещей, включая как Человека (философская антропология par excellence), так и Историю (философия истории par excellence). (Поистине – мы живём в обнадёживающее время!)