Философский миф о невербализируемости тайны живёт в сознании тех лингвистически-некомпетентных философов, которые латентно лингвистически-некомпетентны, – которым некому признаться в своей лингвистической некомпетентности, – у которых в философской запаске – в подсажке сомнения – содержится перечень речевых штампов на все времена смерти философии от философов смерти философии. Тайна за пределами языка обезоруживает собственно языковую тайну в невербализируемую тайну о тайне за пределами языка, – мало кому удаётся отследить такой генезис отчуждения тайны от своей автореферентности. Лингвистическая тайна становится зависимой от невербализируемой тайны, о чём далее по философскому телефону ставится в зависимость уже невербализируемостность тайны, – её автономия от собственной же автореферентности. То, что не может быть выражено в языке по перформативному парадоксу, не существует по перформативному парадоксу же. Невыразимость тайны выдаёт эмоциональный апломб вопрошающего о тайне. Отлингвизированная в невыразимость тайна (константа презумпции перформативного парадокса) списывается из языка в сверхъязыковое бдение о сверхъязыке, – в философскую глоссолалию, эхо которой перебивает дурную лингвистическую бесконечность. Невозможность нелингвистической тайны создаёт прецедент утопичности лингвистической тайны, – прецедент невозможного в языке не за счёт языка, а за счёт паралингвистических средств. Возможность высказаться о невозможности высказаться старше перформативного парадокса о перформативном парадоксе, – старше первого примера перформативного парадокса, но не старше перформативного парадокса как такового по перформативному парадоксу же. То, что отменяет перформативную парадоксальность, может быть столь же перформативно-парадоксальным в своём родовом определении, что и перформативный парадокс по перформативному парадоксу в своём родовом определении. Пафос тайны – в её лингвистической симпатии. Тайна просится в язык из неязыкового, – из дословного, – из досмыслового, – в смысловое, – в словесное, – в неязыковое в языке. Тайна смердит немотствованием, зависимым от противопоставления языку в языке, – в его авторефе­рентной природе, вся сущность которой сводится к принципу двойного членения (Д. В. Бубрих), согласно которому высказывания человеческого языка делятся на части, обладающие значением (предложения, слова, морфемы), которые в свою очередь делятся на части, уже не обладающие значением¹ (звуки, фонемы, слоги). И те, и другие могут комбинироваться, отчего количество языковых высказываний, произносимых человеком, практически бесконечно. Язык, обращённый на самого себя, становится неуязвимым даже для антиязыковой автореферентности, по-прежнему не поддающейся полноценной объективации, – обоснование антиязыка внутри языка не подлежит перформативному парадоксу именно потому, что до сих пор не предъявлен пример перформативного парадокса в антиязыке. Антиязык борется с языком ради обретения свободы перформативной парадоксальности.

Нелингвистическая автономия тайны, высказанная в перформативный парадокс с помощью лингвистической материи, заводит собственный референт в герменевтический тупик. Языковое вчувствование в неязыковость тайны предотвращает тайну от самоизобличения на языке тайны (понятие о нелингвистическом перформативном парадоксе), – в самоизобличение на языке языка, – в самоизобличение языка в языке, – в самоизобличение автореферентности языка. Нелингвистическая автореферентность тайны – превращение тайны в тайну для самой себя на языке тайны. Условие всякой автореферентности – наличие языка описания, – бинарная оппозиция метаязыка и объект-языка. Самоизобличение автореферентности языка в языке представляет собой тайну автореферентности. Язык языка – калька с языковой беспочвенности Хайдеггера о языковой беспочвенности. Язык языка и язык бытия сосущест­вуют друг в друге со времён онтогонии. Синхронизация лингвогенеза и онтогонии расшатывает язык как дом бытия на ветру перформативной парадоксальности. Языковые игры Хайдеггера притупили не столько онтологическое чутьё, сколько лингвистическое чутьё, оказавшееся в прямолинейной зависимости от бытия языка. Язык языка – не автореферентность языка. Язык языка – не автореферентность прото-письменности. Язык языка – автореферентность автореферентности языка, – неязыковая автореферентность языка.

Тайна, противопоставленная языку, проигрывает в лингвистической прибавочной стоимости. Нелингвистическая тайна проигрывает лингвистической тайне не в языке, а в бытии. Лингвистическая тайна предшествует нелингвистической тайне из прото-письма, – бытие неязыковой тайны отчуждено из языка в прото-письмо, а бытие языковой тайны – объективировано в язык из прото-письма, а не наоборот. Понятие прото-письма Жака Дерриды – это общая теория языка, объективированная до происхождения естественного языка как его условие. Обратная процедура – объективация прото-письма в язык, – в условие языковой тайны. Объективация прото-письма в язык – процедура для последующей объективации языка и его общей теории (языковости) в прото-письмо, – в виде дополнения к прото-письму, – в виде прото-прото-письма, которое Дерриде не удалось засказать как в автореферентность, так и в прото-письменную «полноту – неполноту», – прото-письмо, пополняющееся неустанной объективацией языковости по аналогии с первоначальной объективацией прото-письма, произведённой Дерридой в «О грамматологии». Запрет на дальнейшую объективацию языковости в прото-письмо не подлежит перформативному парадоксу по его же собственной презумпции. Невозможность грамматологии как науки о прото-письме – в предшествовании грамматологии как науки о прото-письме самому прото-письму, объективируемому из будущей языковости языка. Дерриду не интересуют подробности прото-письма, – его языковостных единиц. Идея прото-письма, высказанная Дерридой из языка, оказалась достаточной для того, чтобы обосновать платонизм общей теории языка («Вначале была герменевтика»), но недостаточной для обоснования самого прото-письма как постоянно объективирующейся языковости языка. Дерридианская неполнота понятия прото-письма переводится на вопрос «Почему грамматология возможна как наука о прото-письме?». Она возможна потому, что существуют такие понятия, как мёртвое прото-письмо, мёртвое прото-письмо в прото-письме же, понятие прото-письма в прото-письме же, – следовательно, прото-письмо возможно, – возможно на собственный автореферентный удел. (Провокация невербализируемой мысли – изобретайте новые слова, – другое дело – невербализируемостность как потребность в невербалабельности, – в невербализируемости.)

Неязыковая тайна заслуживает призора в языке не потому, что язык нуждается в неязыковых тайнах, а потому, что в языке избыток языковых тайн, от которых ему нужно время от времени избавляться, чтобы не засидеться в вещь-в-себе. Неязыковая тайна привносит в язык элемент лингвистического фаллибилизма в (ре)презентации бытия, – волю к языку, – влечение к языку смерти, на котором может постулироваться нелексикографическое понимание небытия.

Неозначенное, выступающее против дословного, обретает в языке своего надёжного союзника. Неозначенное предсуществует означиванию, но не предсуществует дословному: если не предсуществует означиванию, то предсуществует досмысловому. Бытие просится в язык, чтобы явить себя самому себе в виде языковой автореферентности, – в способности языка служить средством самоописания. Поскольку свойство автореферентности принадлежит бытию не в меньшей мере, нежели языку, автореферентность бытия возможна на собственном языке бытия, который имеет хороший шанс реализоваться в естественном человеческом языке, – например, в антиязыке, – при условии, что последний удастся отстоять в самостоятельный язык. Дословное укутывает тайну в языке, переформулированным в прото-письмо. Язык, признающийся некомпетентным для выражения тайны, вынужден отсиживаться в прото-письме до лучших времён. Язык, по-прежнему объективирующийся в прото-письмо, оказывается непригодным для высказываний о прото-письме, сделанных Дерридой. Идея прото-письма, предсуществующая всему глоттогенезу, то есть высказанная из синхронического среза языка в окружении диахронических срезов, по-хрестоматийному перформативно-парадоксальна. Лингвистическое достаточное основание прото-письма не может быть приравнено к модели или схеме прото-письма, поскольку прото-письмо отчуждается из языка ради языка, не обладая при этом той футурохронической прогностичностью, с помощью которой можно проследить всю историю существования того или иного человеческого языка. Дерридианский пример прото-письма свидетельствует в пользу синхронически-отчуждённой языковости (обшей теории языка) на материале известной к синхронности такой синхронически-отчуждённой языковости диахронической осведомлённости о языке. Если Деррида прав, то прото-письмо свисает над языком дамокловым мечом, если нет – бритвой Оккама, которую невозможно объективировать в прото-письмо, поскольку она может вернуться автореферентностью, – возвратиться с тем, чтобы покоцать собственную объективацию руками Дерриды. В прото-письме содержится немало объективаций, ставящих под вопрос прото-письмо не его же автореферентностью, а автореферентностью естественного языка либо автореферентностью естественного метаязыка. Объективированный статус прото-письма как раз и навсегда объективированного вызывает подозрение в плагиате «вечного возращения», – в плагиате «вечным возвращением», – в плагиате языка для прото-письма, – в плагиате прото-письма для прото-письма. Перформативный парадокс о прото-письме не в том, что понятие прото-письма объективировано из языка в доязыковое состояние, – в бытие, предшествовавшее возникновению человеческого языка, которое больше всего проблематично хронологически – с какого именно времени вести отсчёт о предшествовании прото-письма языку (с момента развития прямохождения у homo erectus’a, вследствие чего стало возможным усовершенствование гортани у homo sapiens’a, позволившее ему про­износить членораздельные звуки, с момента зарождения жизни на Земле, с момента происхождения Вселенной), – которое больше всего вторично, будучи объективированным из вторичности же языка по отношению к первичному объективации (язык – объективация языковости в прото-письмо из языка в доязык – дообъективированное существование прото-письма, повторно объективированное в язык, чтобы быть объективированным в прото-письмо из языка в доязык), – а в том, что прото-письмо недообъективировано в доязыковое состояние, – автореферентно недостаточно для того, чтобы не зависеть от автореферентности языка, который удерживает объективацию прото-письма на поводке бинаризма «первичности – вторичности». Прото-письмо в редакции Дерриды недалеко ушло от номиналистического номинализма, – от дурной лингвистической бесконечности, болею­щей теми же самыми болез­нями, что и платонизм, – парадоксом третьего человека, парадоксом мира идей для мира идей, – прото-письмом для прото-письма, прото-прото-письмом для прото-прото-письма, конец которым может быть положен только со смертью всех естественных языков, по определению являющихся к этому времени мёртвыми, – со смертью всех мёртвых естественных языков. Дообъективированное существование прото-письма может быть привязано как к мёртвому языку в артефактах (первое рождение прото-письма), так и к мёртвому языку без сохранившихся артефактов (второе рождение прото-письма). Нагнетание прото-письменности (языковости прото-письма) на прото-письмо возможно до тех пор, пока сохраняется автореферентность естественного языка, – пока реконструкция прото-письма футуроспектирована в деконструкцию естественного языка. Дообъективированный статус прото-письма рядоположен дообъективированному статусу перформативного парадокса. Деррида стёр следы дообъективированного прото-письма тогда, когда первый раз обмолвился о прото-письме, – когда дообъективированный статус прото-письма просочился в язык в виде метаязыка, – а уже затем в виде автореферентности языковости. Реконструкция дообъективированного прото-письма может быть проведена на материале антиязыка, чьё существование косвенно даже по отношению к собственной автореферентности. Понятие антиязыка в прото-письме предшествует не антиязыку, а самому прото-письму, о какой бы сильной объективации прото-письма не шла речь. Антиязык предшествует прото-письму. Наконец, антиязык предшествует антиязыку. (Вначале была герменевтика непонимания.)