Аннотация. Антиязык – это совокупность классов антислов. Он помогает именовать такие вещи, которые невозможно называть с помощью обычного естественного человеческого языка. Антислово нельзя выразить посредством звуков. Оно обладает значением, но не звучанием. Антиязык – это подводная часть айсберга. Верхушка айсберга – все наличные человеческие языки. Философия языка как легитимная философская дисциплина входит в состав философии антиязыка. Примеры антислов отсутствуют, ибо невозможно произнести антислово на естественном языке. Для этого необходимо научиться говорить на антиязыке. Антиязык предоставляет возможности для невербальной коммуникации, а также для телепатии и чтения мыслей.

Ключевые слова: философия антиязыка, антислово, философия хозяйства, бессмыслица, свобода слова, свобода мысли.

Abstract. The antilanguage is a sum total of antiwords classes. It helps to name the things that impossible to name with a usual natural human language. As a rule, the antiword can not be expressed by the sounds. It has the meaning, but not the pronunciation. The antilanguage is a submarine part of iceberg. The top of iceberg is the whole existent human languages. Philosophy of language as a legitimated branch of science is a part of antilanguage philosophy. There are no examples of antiwords, because it is impossible to pronounce an antiword in a natural language. For that purpose you need to master antilanguage. The antilanguage gives possibilities for unverbal communication and for telepathy and thought’s reading.

Keywords: philosophy of antilanguage, antiword, philosophy of economy, nonsense, freedom of speech, thought freedom. 

Поиск в России идёт, – вполне, кстати, хозяйственный, – поиск нового слова и нового миропонимания. Разве этого мало? И разве слово того не стоит? Разве слово – не стоимость? В России свершится пришествие Нового Слова!

Ю. М. Осипов (1)

Непоименованное присутствует в прозрачности отсутствия, но не укоренено в последнем: отсутствие нуждается не в номинации, а в деноминации – лишение имени того, чего нет, означает победу над неподлинным несуществованием, которое является патологическим доказательством бытия Бога (онтологическое доказательство бытия Злокозненного Демона справедливо лишь в том случае, если комплекс кукловодства распространяется на Бога – кукловода самого себя); деноминация неозначенного отсутствия предполагает такую антиязыковую интервенцию в небытие, которая бы соответствовала парадоксальной номинации – именованию таким образом, когда невозможно отличить аутентичную номинацию от неаутентичной); аутентичная деноминация – это процесс разыменования вещи, влекущий за собой возвращение вещи в лоно небытия, из которого она была поименована в неозначенное, а оттуда – в язык (номинация в неозначенное осуществляется в трансценденции антиязыка и алгоритмов воантиязыковления, но не исчерпывается ими, присутствуя в деноминабельном ракурсе, то есть в состоянии спонтанного саморазыменования, обусловленного антиязыковой ангажированностью: антиязык аффицирует небытие в той мере, в какой само небытие ничтожит локусы своего номинирования, истирая признаки косвенного отсутствия; деноминация на антиязыке означает авантюру против небытия, которое отсутствует не вопреки присутствию, а во имя самого отсутствия, обладая правом на суверенную тавтологию: антиязыковые прецеденты небытия, несмотря на рецидивность онтологического неразличения небытия (например, при забвении вопроса о небытии), позволяют сформулировать гипотезу о том, что онтологическое различение присуще именно небытию, тогда как онтологическое неразличение – бытию (отсутствие прерывностей между интенциональными актами сознания, тавтологичных номинации небытия, показывает, что различение возможно благодаря Фону небытия, на который наложена интенциональная сетка, зашоривающая дискретностью бытия континуальность небытия; континуальность небытия соответствует «вечному возвращению» как возвращению того, что не тождественно, а различаемо, то есть является застигнутым между отсутствием истока и устья – в безначальности и бесконечности небытия-бремени); «Как всё-таки чудесно бытие, если оно оказывается столь неуловимым с помощью слов, хотя без слов с бытием вообще нечего делать. Слова нужны, абсолютно нужны, но слова всё же относительны и недостаточны. Нужно проникать в за-словье и, пользуясь активно словами, видеть и ведать то, что словами особенно и не выразить. Трансцендентность вообще не для слов, во всяком случае, не для припечатывания её словами. Между познающим умом и трансцендентностью приходится ставить необходимое слово, но этой постановкой ограничиваться нельзя: надо входить в бес-словесный, а лучше сказать, за-словесный, контакт с трансцендентностью, в котором, возможно, больше уже сердца, чем ума» (Осипов (2)), – слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, именуемых в процессе контекстуального слово(формо)употребления (Витгенштейн), когда количество контекстуальных названий расточительно перед неконтекстуальной природой референциальности, – контекстуалологизмы (Осипов: «Мысля, человек либо ищет смыслы, либо их задаёт, но при этом постоянно сталкивается с антисмыслом, ибо человек имеет свободу мысли, а соответственно, домыслов, помыслов и измышлений, как не имеет мыслимого критерия истины. Конечно, человек стремится, хотя и не всегда и во всём, к мыслительной норме, то есть некой правильности, но сколько у него каждый день доказательств неосмысленного и немыслимого!» (3)), – антиязыковая деконструкция предполагает восполнение внутри самого антиязыка неаутентичных элементов, возникающих в результате спонтанного воязыковления; если вещь поименована прежде разыменования, то её неаутентичность вероятна вплоть до неденоминабельности, – антисловность: «…и со словом примерно то же самое, ибо слово сочетается с несловом, противословом, с чем-то, что словом не обозначается, что ему обратно, но что возможно только со словом, рядом с ним, благодаря ему, что даёт о себе знать как бы между слов, под ними и над ними, что более соответствует не знаку, а образу, причём образу не ходячему, а возникающему, спонтанному…» (Осипов (4)), – слова, обозначающие слова, которые являются названиями словоформ, не предусмотренных грамматической парадигмой языка, но могущих быть образованными для соответствующих нужд, – квазипотенциалологизмы (Хайдеггер: «Как раз там, где ещё живо первоначальное отношение к языку, ощущается мертвечина этих грамматических форм как простых механизмов. Язык и его рассмотрение сплелись в застывших формах как в стальной решётке. Эти формальные понятия и грамматические термины уже в бездуховном и безжизненном школьном языкознании становятся для нас пустыми, совершенно не понятыми и непонятными скорлупками» (5)), – «Скорее всего, первично то, что не имеет у нас не то что определения, но даже адекватного названия, знания, символа, хотя мы и повторяем привычно – Слово. Вначале и в начале было Слово. Это так, мы с этим согласны, но, во-первых, что там было до Слова, кроме Ничто, во-вторых, это Слово не есть наше слово, которое есть не предшествование миру, а его элемент, его составляющая» (Осипов (6)), – если граница между разумом и неразумием определяется антипсихиатрической мерой, то чем рискует культура, вступив в спор с безумием? (бессмыслица не предшествует смыслу, а фундирует его в дистинкции между свободой мысли и свободой слова, после чего в права вступает уголовное законодательство, отчуждающее мышление в нищету мыследеятельности: там, где уголовная юрисдикция бессильна, свобода мысли считается подлинно легитимной; право на свободу мысли и ложных референций (но никак не ложных интенций): «Каково достаточное основание для существования манипулируемого Злокозненным Демоном?» (Ко-Лейбниц).

Антиязыковая методология, в отличие от феноменологической методологии, занимается такой реконструкцией картины мира, в которой проблематизируется то, что не может быть выражено естественным языком – например, при дескрипции феноменов сознания. Недостаточно воссоздать феноменологический облик того или иного события, когда за редукционными скобками оказываются невоязыковляемые вещи: «Нет слов. Оттого и конец слова, разумеется, не в том смысле, что слов вообще нет, а в том, что наступило время как бы опустошённых слов. Не надо искать подходящих слов в устаревшем словесном запасе – лучше, видимо, вообще обойтись без слов. Можно, к примеру, говорить о философии. Но мы уже знаем, что речь пойдёт о какой-то уже другой философии, той философии, которой уже не найти в университетах и академиях, а потому, возможно, уже и не о философии вовсе. Всё зыбко вокруг. Селевой поток. И надо в этом потоке устоять – без твёрдой опоры. Во всяком случае, известной и видимой. Мир явно подошёл к какой-то особенной знаниевой точке, когда накопленное знание не спасает, а по-настоящему спасительного знания всё ещё нет. Не перед вторым ли это пришествием?..» (7)

Если на место бессознательного умудриться поставить язык, о чём пригрезилось Лакану, то на месте антиязыка должно возникнуть сверхбессознательное, включающее в себя бессознательное как апологию сверхсознательного; если под антиязыком понимать подноготную языка, благодаря которой возможны отчаянные языковые игры в бессмыслицу, то придётся признать тот факт, что антиязык не столько провоцирует язык на бессмысленные авантюры, находящие выражение в принципе «изначального опоздания», но безрезультатные с точки зрения выражения бессмыслицы, сколько инфицирует ими языковых носителей в форме когнитивных диссонансов и других смыслодефицитных проявлений: «Но вот, что примечательно: с точки зрения человека и для него пустое хозяйство тоже имеет свою тайну, ибо из-за пустоты своей, разумеется, лишь внутренней, оно тоже не слишком знаемо и понимаемо, но это уже какая-то другая тайна, то есть никак не связанная с тем, что принято называть не просто тайной, но и таинством. Возникает совсем другая тайна – пустая, в которой себя привольно чувствует как раз то, что обычно называется бессмыслицей – не то что бы с отсутствием вообще всякого смысла, а с обильным присутствием каких-то обессмысленных смыслов или антисмыслов. Тут уже какое-то погружение в антимир, в котором свои особые смыслы, становящиеся тайными именно из-за своей бессмыслицы. Речь здесь уже идёт не о заложенных в мир, в жизнь, в человека, в его хозяйство глубинных смыслах, составляющих в основе сакральную тайну, а о возникающих в бешеном верчении освобождённого от внутренней тайны мире неясностях, вообще не имеющих возможности быть прояснёнными вне сакрального уровня, – и только в поле сакрального прояснения они оказываются как раз тем, что они и есть на самом деле – именно антисмыслами, в игривой тесноте наполняющими антимир» (8).

Антиязык представляет собой не столько совокупность классов антислов, благодаря которым подлежащее полному или частичному воязыковлению ещё не осуществлено, сколько такой вездесущностный язык, благодаря которому можно поименовать всё без исключений: «Новизна, открывающаяся в реальности, на то и новизна, чтоб не быть легко и сразу схватываемой: к ней ещё надо подобраться, найти слово настолько меткое, чтобы навсегда или надолго покорить ускользающий предмет, установить над ним свою власть. Вещь отнюдь не всегда и охотно вещает, и заставить её заговорить – задача исследователя, учёного, мыслителя» (9).

Если невозможно применить число ко всем вещам, то риторическая теория числа (РТЧ) окажется в худшем смысле – антириторической, а в лучшем – антиязыковой; целочисленная номинация вещей может оказаться неосуществимой из-за антиязыковой субстанциальности бытия, состоящей из целочисленности и нецелочисленности; именование целочисленных вещей антисловами не означает полное выражение целочисленности на языке бытия, который может оказаться антиязыком небытия: целочисленная невыразимость может опираться на риторику как на вынужденное средство восполнения целочисленности, рискуя подвергнуть забвению антиязыковую фундаментальность вещей, целочисленных в той мере, в какой выражается их антиязыковая сущность – не столько целоисчислением для чисел, сколько антицелоисчислением для античисел; если вещь не может быть целоисчислена в антиязыковом понимании – например, прекратив веществование по антисловным следам в антиязыке, то такое целоисчисление становится прерогативой антиязыковой методологии, целоисчисляющей по антисловным артефактам, а в отдельных случаях – вовсе отказывая вещи в данной процедуре (10); для того чтобы целоисчислять вещи, необходимо определиться с их онтологическим статусом, реконструируя с помощью антиязыка такие из них, которые частично или полностью не подлежат целоисчислению; антисловное целоисчисление означает, что риторическая теория числа (РТЧ) не может обойтись без антиязыковой методологии, занимающейся оцифровкой того, что не укладывается в гипотетический целочисленный ряд (наедине с гипотетическим рядом натуральных чисел), а также образует лакуны в целочисленном множестве антивоязыковлённых вещей, которые в самом антиязыке могут быть возмещены за счёт анти- и целоисчисления (11)).

Сфера невыразимого в языке наряду с областью непоименованного настолько бесчисленна, что приближается к бесконечности, но на подступах к ней описывается в терминах антиязыка. Если после языкового выражения некоторой мысли отсутствует осадок неудовлетворённости от факта выражения, то для его предупреждения понадобилось бы формулировать мысль таким образом, чтобы потенция выражения никак не соотносилась с актом выражения, а последний в свою очередь с фактом выражения. Другими словами, антиязыковая подноготная языковой коммуникации заключается в том, что условием её подлинности является такое отношение между планом содержания и планом выражения, при котором степень различия и тождества сведены к аутентичному веществованию той или иной вещи (12).

Литература

1. Осипов Ю. М. Время философии хозяйства. В трёх книгах с приложением. – М., 2003.
2. Хайдеггер М. Введение в метафизику / Пер. с нем. Н. О. Гучинской. – СПб., 1997.
3. Хайдеггер. М. Время и бытие: Статьи и выступления / Сост., пер. с нем. и комм. В. В. Бибихина. – М., 1993.